Городское фэнтези

Это не мне должно быть страшно от ваших угроз, а вам — от того, что я могу сделать в ответ. Но травма на этот счёт у меня, так что я боюсь не сознаться в том, что вы все дураки. Я заранее, на опыте, переживаю то, что вы сделаете после моего признания.

Дочитаешь в другой раз.
Дочитаешь в другой раз!
Дочитаешь в другой раз...

Тишина недочитанных книг угнетала. Милость к идиотам, обещающим другой раз, улетала. Раздражение их правом командовать вылезало за паузу в пятнадцать минут, которые надо было выдержать по книжке про управление гневом. Если бы я её дочитала, то узнала бы из приложения «Критические ситуации» — у меня нет пятнадцати минут.

Хотя за это время много можно успеть. Я вот успела. Нажаловаться треугольной библиотекарше, таскающей книги домиком выше головы, на свою жизнь. Получить от неё приглашение в ночной читальный зал, согласиться прийти. Собрать рассыпанные ею книжки. Упереться в крысиный носик над треснувшими очками, поднимая с пола всезнаек Брокгауза и Ефрона,* и оценить что-то клетчатое, с насаженным на это лицом Дамы Червей. Встать и уйти, впервые всерьёз рассчитывая на другой раз.

Я точно знала: библиотека на новых микрорайонах ещё не работает. Но Клетчатая Дама сказала, что круглосуточный читальный зал уже открыли и туда пока можно со своими книгами. Я набрала самых тоскующих из недочитанок, открывающихся ночами на заложенных страничках. Термос с кофе, бутерброды и запасные ключи от «семейного» автомобиля. Туда уже доехала, а оттуда — ну как попрёт...

Читальный зал был огромной комнатой-галереей во весь второй этаж. Посетители расселись под лампами со сразу узнанными мной бумазейными абажурами (до сюда я дочитала, изучая историю библиотек) и как будто даже выдыхали тишину. Она клубилась с одной стороны, потому что все заняли тот ряд, где окна выходили на овраг.

Подскочила заполошная Клетчатая, опять с крышей над головой из-за книг. Шепнула, пугающе клонясь со своим грузом: «Здесь ты сможешь дочитать всё!». Я поблагодарила и пошла вдоль ряда, выбирая место, чтобы никому не мешаться.

Дяденька в странном «треухе» (наверное, это обозначение подойдёт) нервно гмыкал и перебирал валенками, переворачивая единственный листок с крупно набранными буквами: «Товарищи рабочие! Встанем грудью!..». Дальше не очень ясно. Да пускай хоть наизусть учит, но валенки в такую теплынь? Дальше дама в берете сверяется с раскрытой книжкой и быстро дописывает пометки в свой блокнот красной ручкой. Ставит точку в конце и снова вертит головой, как умненькая птичка. Глянув в книгу, начинает писать с начала листка, обводя свои же буквы — это в какой же раз? А вот ещё мальчик в шортах на помочах (или таких подтяжках, пришитых крест-накрест) с детским журналом переносит на кальку одну и ту же картинку. И девушка моих лет с высоким шиньоном-гламур всё вырывает из справочника страничку, непрерывно стыдясь своего поступка до слёз.

Кому же несла книги Клетчатая? Да вон она! Прибежала со стопкой литературы к потолку. Убежала опять... Вернулась с такой же горой на руках. Убежала, так и не раздав.

Что здесь происходит?! Я машинально выкладываю книги из тяжёлых сумок на пустой, мирный, гладкий стол. Загорается лампа — и мои друзья нежно раскрываются, как ночные цветы, на страничках с яркими стикерами. У меня же всегда есть в запасе пятнадцать минут. А сколько их накопилось, отложенных до другого раза? У меня есть тихая вечность.

Этой тишине я готова бесстрашно признаться: они все давно дочитаны, так что спешить мне некуда.

* знаменитые энциклопедические словари под авторством Брокгауза и Ефрона (ЭСБЕ)

Ночью в морге было тихо. Старый холодильник гудел, будто напоминал, что всё-таки здесь иногда бывают и живые люди.

Артём сидел в комнате отдыха. Она была маленькая: стол, старый диван, узкая кушетка в углу. Свет тусклый, стены облупились, пахло застоявшимся кофе. Он уткнулся в планшет, но глаза уже слипались.

— Пятнадцать минут, — сказал он себе. — Просто прилечь.

На столе осталась открытая папка — мужчина лет пятидесяти, поступил днём. Инфаркт на улице. Всё стандартно.

Артём зевнул, лёг на кушетку, не раздеваясь, закрыл глаза. Мыслей не было, просто усталость. Он часто работал ночами — так было проще. Меньше людей, меньше разговоров. Здесь, среди мёртвых, он чувствовал себя спокойно.

Парень уснул.

Во сне он оказался в странной комнате. Она напоминала морг, но чище и светлее. Напротив, в кресле, сидел мужчина. Пальто на нём было старое, лицо — не сразу понятно, как будто размытое.

— Привет, — сказал мужчина. — Наконец-то.

Артём хотел ответить, но не мог.

— Ты не бойся, — продолжил тот. — Это просто сон. Тут можно говорить. Пока ты спишь.

— Кто ты? — наконец выдавил Артём.

— Ты знаешь. Я там, в соседней комнате. Лежу у вас. Замёрз, кстати.

Мужчина усмехнулся, но глаза у него были очень уставшие.

— Я ничего не понимаю, — сказал Артём.

— Никто сначала не понимает. Просто слушай. У меня есть дочь. Её зовут Кира. Она осталась с ним. Он плохой человек. Он бьет ее и мучает. А она думает, я не знал. Но я знал.

— Кто он?

— Тот, кто сделал ей больно. Я знал, но не успел помочь. Она должна уйти от него. Если сможет...

Мужчина замолчал. Посмотрел куда-то в сторону. Потом добавил:

— И спасибо, что выслушал. Мы не часто можем говорить. Лишь когда рядом кто-то со способностями

Мужчина начал исчезать — сначала плечи, потом лицо. В комнате стало тише.

— Подожди... — попытался сказать Артём.

— Мы ещё встретимся, — прозвучало где-то рядом, совсем близко.

Артём проснулся резко. В горле пересохло, в висках стучало. Он сел, огляделся — всё как прежде. Свет от лампы, холодильник гудит. На столе та же папка. За стеклом — тело мужчины. Покойник не двигался. Но почему-то у Артёма появилось странное ощущение, будто он все же здесь не один.

Он поднялся, подошёл к двери, посмотрел на тело. Пальцы рук лежали чуть иначе, чем раньше. Или показалось?

***

Сначала Артём решил, что это просто стресс. Переутомление. Сон как продолжение рабочей рутины — мозг выдал картинку на основе дня, и всё.

— Ну и приснилось же, — сказал он сам себе, убирая с глаз волосы. — В морге лежу, вот и снится, что мёртвые говорят...

Он не стал никому рассказывать. На всякий случай. Никто бы и не поверил — максимум посоветовали бы отпуск взять и витаминки попить.

Через пару дней поступила женщина. Возраст — около сорока. Без внешних повреждений. Смерть наступила внезапно, по предварительным данным — тромбоэмболия. Никто из родственников не объявился, личность установили не сразу.

Артём остался в ночную. Работы было немного. Уже ближе к утру он снова прилёг. Сон пришёл быстро. Он снова был в той странной комнате. Но теперь там была женщина. Худощавая, волосы растрёпаны, взгляд — уставший. Она сидела на полу, прислонившись к стене.

— Вы меня слышите? — спросил Артём.

Она подняла голову.

— Да. Ты пришёл. Я ждала.

— Кто вы?

— Марина. Меня нашли в подъезде. Сердце. Но это не главное. Главное — моя дочь. Её зовут Лена. Ей шестнадцать. Она пропала. Уже год.

— Вы хотите, чтобы я нашёл её?

— Нет, — покачала головой женщина. — Просто...Хочу, чтобы кто-то знал, как я ее люблю. Она думает, я бросила. Она не понимает.

— Где мне её искать?

— Я не знаю. Я не видела, куда она ушла. Только письма. Они перестали приходить.

Женщина вдруг накрыла лицо руками. Её плечи дрожали.

— Всё больше ничего не скажу. Я устала. Мне холодно…

И тишина. Сон рассыпался.

На следующее утро Артём проверил всё, что мог. Нашёл дело. Пропавшая дочь действительно была. Лена пропала год назад. Последнее письмо к матери пришло из приюта для подростков, потом связь прервалась.

С той ночи он начал оставаться специально. Выбирал ночные смены, если мог. Засыпал в комнате отдыха, когда в морге были новые тела. Сначала это пугало, потом — стало частью распорядка.

Он завёл блокнот. Назвал его просто: «Сны». Каждому умершему — страница. Дата, имя, что говорил, что просил. Иногда мёртвые просто молчали. Но все же чаще говорили. И каждый раз Артём всё глубже проваливался в их мир.

***

Тело поступило под вечер. Мужчина лет тридцати. Ушибы, переломы рёбер, черепно-мозговая травма. По предварительной версии — попал под машину. Случайность, никто не видел момента столкновения. Скорая вызвана прохожим, личность установили по документам.

Артём пролистал протокол. Всё выглядело стандартно. Но что-то не давало покоя. Может, выражение лица — будто испуг, который отпечатался уже навсегда. Может, синяки, которые будто не совсем от удара машины. Нечто в этих травмах не сходилось.

Он снова остался в ночную. Сначала долго не мог уснуть. Пил воду, проверял бумажки, просто сидел в тишине. В какой-то момент положил голову на руки — и провалился.

Он оказался в той же комнате, что и обычно. Но теперь всё было темнее. Как будто свет выключили, а слабое освещение шло только откуда-то из-под пола.

На кресле — он. Тот самый мужчина. Молодой, худощавый, в чёрной футболке. Кожа серая, под глазами круги.

— Артём, — сказал он, глядя прямо в глаза. — Хорошо, что ты пришёл. Мне нужно немного времени. Слушай.

Артём не удивился, что его узнали. Уже не в первый раз.

— Меня не сбили, — продолжил мужчина. — Это всё чушь. Я не упал. Я не споткнулся. Он меня толкнул. Лицом в бетон. Потом — ногой. Под рёбра. В бок. Он бил, пока я не потерял сознание.

— Кто?

— Ты его найдёшь. Он работает на складе. Там же, где я. Иван Петрович Лыткин. Старший смены. Вечно орал, вечно пугал. Я был не первый. Но я стал неудобным. Хотел написать жалобу.

— Ты уверен?

Мужчина кивнул.

— Он не остановится. Он думает, всё сошло ему с рук. Но ты можешь помочь, ты можешь осуществить правосудие.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Что захочешь, — тихо сказал мертвец. — Но чтоб он не смог такое больше творить.

Мужчина опустил глаза. Комната медленно растворилась.

Артём проснулся. И сразу открыл протокол. Проверил имя — Алексей Рожков. Работал грузчиком на оптовом складе. Через поиск нашёл адрес организации, номер начальника смены — Лыткин Иван Петрович.

В рапорте написано, что «возможно, он споткнулся при выходе с работы». Камера видеонаблюдения «не работала в тот день». Свидетелей не было.

Артём откинулся на спинку стула. Он пока не знал, что ему делать.

***

Артём готовился почти неделю. Проверял адреса, телефоны, старые форумы. Имя всплыло на одной из закрытых групп для тех, кто ищет «альтернативу хоспису». Люди называли его «доктором Лыкиным». Услуги были дорогие. Работа — без документов. "Без боли, без страха", — так писали. Почти никто не жаловался. Он занимался на складе эфтаназией, были у него там свободные площади… Видимо Рожков узнал про это.

Артем нашёл телефон, набрал с купленной в переходе симки.

— Здравствуйте, — сказал. — Мне посоветовали. Сказали, вы работаете с «безнадежными».

— Кто именно советовал?

— Семён. Он говорил, вы помогли его отцу.

Голос замолк, но после паузы продолжил:

— Завтра. Восемь вечера. Адрес вышлю. Без свидетелей. Только вы.

Смс пришло через пару минут. Частный дом на окраине, за городом.

На следующее утро он приготовил всё. Три ампулы. По отдельности — вполне допустимые препараты. В комплексе — несовместимость, вызывающая дыхательную недостаточность, отёк лёгких, а главное — болезненный паралич, при котором человек всё осознаёт, но не может пошевелиться.

Артем решил, что это будет услуга обществу.

Он приехал за двадцать минут до встречи. Дом стоял у лесополосы, за забором — ничего такого: старый сарай, пара окон без занавесок. Свет не горел, но дверь открылась, как только он подошёл.

— Проходите, — сказал мужчина лет пятидесяти. Рост средний, волосы редкие, руки в перчатках. Он не улыбался.

Лицо было знакомым. С фотографии в деле.

— Вы Артём? — спросил он, уже проверяя сумку. — Что у вас?

— Больная мать. Рак. Последняя стадия. Просит сама. Хочет тихо, без больниц.

Мужчина кивнул.

— Вы принесли препараты?

— Да. Всё есть. Только я не совсем про мать.

Мужчина поднял взгляд. И в этот момент в его глазах мелькнуло напряжение. Он понял. Что-то почувствовал.

Артём быстро и точно вколол иглу в вену. Рука была натренирована. Он даже не дрогнул.

— Что ты... — начал мужчина, но не договорил.

Он попытался встать, но ноги уже не слушались.

— Я же... Я тебе помогать хотел...

— Ты же убийца, какая от тебя помощь? — тихо сказал Артём. — Он говорил со мной. Он лежал у меня на столе. Его звали Алексей Рожков. А ты — тот, кто его убил.

Мужчина пытался дышать. Но не мог сделать вдох. В глазах появился страх. Как будто он понял, что это конец — и он не в своей роли. Он упал на пол медленно, почти без звука. Артём смотрел на него, не моргая. Убийца дёрнулся, дважды, и замер.

— Может еще увидимся —сказал Артём, развернулся и ушел.

-----

Автор: Вирджиния Страйкер

-----

Понравился рассказ? Жду вас в своём Telegram-канале и в VK:

https://vk.com/virginia_striker

https://t.me/Virginia_Striker

Волшебство отменяется, ведь к хорошим детям под Новый Год приходит Дед Мороз, а к таким как я — Крампус, засовывает их в мешок и бьёт плетьми.

Переход от детства к юности всегда непрост, но даже на фоне самых трудных подростков начала 90-х, я была пиздецом, летящем на крыльях ночи. Любимая игра всех детей, перешагнувших порог осознания себя — тыкать палкой в собственное бессмертие и пытаться успеть отскочить вовремя, пока не прилетело, но я умудрялась придать этой игре особый, пьянящий аромат безуминки. Мальчишки чувствовали это и летели на огонек, так и сколотилась наша компания. Игры со смертью, своей и чужой, последыш ритуала инициации, глубоко засевший в наших инстинктах, выродившийся в наши дни до экспериментов в виртуальном пространстве, в предыдущую эпоху принимал гипертрофированные размеры по вполне понятным причинам. И мы, я и пятеро мальчишек из соседних домов, стали лучшими в этой игре.

Залезть на завод за компонентами для рукотворной взрывчатки? Да! Недострои? Может, страшная и легендарная Амбрелла, Ховринская заброшенная больница, полная темных тайн и секретов, мифических сатанинских обрядов и вполне себе реального маньяка, убивавшего девченок? Естественно! Налетим и разворотим палатку с арбузами? Давай! Скучно что-то, пойдем играть на железку, кто последний спрыгнет с путей перед идущим поездом? О, прикольно, погнали! Переночуем на кладбище, я знаю, где ведьму с железными зубами закопали? Подожди, надо у бати в гараже фонари взять. Смотрите, пацаны, брат Круглого чемодан фальшивых баксов приныкал, может, возьмём немного, впарим кому? Крутяк! А потом в Мак махнем, на Тверскую! Чёт совсем тоска, ларек что ли грабануть? Бля, сыкотно, палево какое-то... давай. Сыграем в Хэллоуин, переоденемся в зомби и шуганем консьержку тетю Зину? И как ты это придумываешь? А лица разрисуем?

До пятнадцати лет стены обезьянника видели наши мордахи чаще, чем рано опустевшие детские. Ребята без рассуждений пошли бы за мной куда угодно, хоть в пекло. Для их матерей я была порождением этого самого пекла. Мама Вано, элегантная дама, инспектор министерских столовых, в прошлом сдобная буфетчица из Херсонской области, разрывалась между дряхлым супругом советником министра и молодым любовником без определенного рода занятий. Ее бесили все эти бесконечные визиты в школу и милицию. Называла она меня не иначе как "мадам брошкина" и "без пяти минут вдова олигарха". Умела дамочка зрить в корень. "Ох, бедовая девка" — вздыхала бабушка Круглого, родителей у него не было, только бабушка и старший брат, и всегда молчаливая мать Узбека соглашалась, покачивая головой. Будущая же свекровь моя, красавица тетя Наташа, мама Михлика, без обиняков величала "сучкой малолетней" и "зассыхой". И все сходились на том, что до добра дружба со мной не доведет никого, впрочем, никак этой дружбе не препятствуя.

А что мои родители? Наказывали ли они меня? Запрещали, сажали под домашний арест? Нет, они ничего не знали. Класса с шестого на все родительские собрания ходил дядя Володя, водитель моего папы. Он же в последствии стал забирать меня из отделения.

Я не была плохой или порочной. Никакой особой криминальной склонностью я тоже не отличалась. Я была обычной живой девочкой, беспокойный и быстрый ум мой жаждал получать и применять на практике все новую и новую информацию. Время этому благоволило.

Взрослея, я перестала оглядываться по сторонам в преддверии Новогодних праздников и тщательно закрывать форточку. Крампус не приходил, я перестала его ждать.

До добра я не довела никого.

Полгода я храню свой секрет ото всех, пока однажды зимой, на кухне, мне не приходит в голову идея:

— Пацаны, а полезли на крышу?

— Может, кино посмотрим? Холодно.

— Не ссы, Узбек, жопу не отморозишь.

Хохоча, мы вываливаемся на площадку. Я первая. У металлической решетки, закрывающий вход на чердак я останавливаюсь. Повернувшись к пацанам, делаю приглашающий жест:

— Отвечаю, вы не пожалеете.

В этот год ко мне впервые пришел Крампус. И все изменилось

Ничего не помогало. Я продолжала жить.

Пару раз в неделю я возвращалась на крышу, сидела на краю и тихо скулила, глотая коньяк из плоской бутылки. Все умерли, все! Почему я не могу? Почему я не могу просто взять и умереть, и оказаться там, где наверняка находятся все мои пацаны? В том, что пацаны где-то находятся, я не сомневалась. При полном неверии в бога, в рай, ад и все такое, идея полного небытия казалась мне абсурдом. Сейчас попробую объяснить. Я бывала в ином мире или измерении, на изнанке, если хотите. И эта изнанка была столь же реальна, как наш обыденный мир, наоборот, повседневная действительность после посещения изнанки ползла по швам, то там, то здесь обнажая торчащий скелет. Находясь там, ты как-то вдруг и сразу понимаешь: любое человеческое представление о боге просто невозможно в нашей системе мироздания, управляемой какими-то иными, непостижимыми законами. Но непостижимось законов вовсе не означает того, что человеческий разум не способен обнаружить, понять и логику, и взаимосвязь явлений. Я была уверена, что никто не уходит в никуда окончательно. И торопилась догнать своих ушедших.

Это случилось двадцать шестого декабря две тысячи одиннадцатого. Пришла на крышу в районе полудня, к двум была уже мертвецки пьяна. Где-то между двумя и тремя часами дня я их увидела. Пять едва различимых фигурок далеко внизу, у подножия дома. Я кричала, бесновалась, пытаясь привлечь внимание, запустила вниз бутылку (предметы сброшенные с крыши, по моим наблюдениям, никогда не достигают поверхности, я много с этим экспериментировала), но тщетно. Уснула здесь же, у самого края. Проснулась, мучимая диким похмельем, выбралась обратно в наш мир. Над Москвой стояла глубокая ночь.

Утром меня раздирали сомнения, не примерещилось ли с пьяных глаз? Доверившись себе, поехала покупать бинокль. Зря, как выяснилось, оптика в той реальности не работает совсем. Потом отправилась наверх.

Весь следующий год я провела на крыше, спускаясь лишь поспать, поесть и купить сигарет. Я уволилась и стала понемногу распродавать наследство, оставленное мне папой. Смерть папы прошла для меня почти незамеченной. Я всё глубже и глубже уходила в безумие, живя лишь своей одержимостью. Я перестала общаться с живыми людьми, мне вполне хватало общества моих мертвых друзей, и я вела с ними длинные разговоры на крыше. Я так хорошо знала мальчишек, что всегда угадывала следующую фразу любого из них. Показались они лишь через год, двадцать шестого декабря, в 14:28.

Новогоднюю ночь я провела тут же, глуша себя водкой. В полночь запустила сразу несколько салютов, тайно надеясь, что скрытые обитатели мира слегка охуеют от русского гулянья. Вышло эпично. Стоя на краю крыши, я смотрела на вспышки, озарявшее здешнее тяжёлое небо и почти веселилась.

А следующий новый год встретила в чужом подъезде, нажравшись заранее. Перепутала дома, хоть и живу на Аэропорте всю жизнь, поднялась на последний этаж, долго ломилась в чердачную дверь, выкрикивая проклятья, и уснула на площадке, прижавшись к прутьям перегородки.

Четыре года ушло на то, чтобы подтвердить закономерность. Только, вот, я никак не могла рассмотреть, что же они такое делают там, внизу. Зимой две тысячи семнадцатого мне удалось разглядеть. Ребята играли в сокс.

Спустя двадцать семь лет, за девять дней до конца истории, я еду на работу. Поезд в метро едет так медленно, что я успеваю заснуть.

Поскрипывают качели. Сейчас такие качели совсем исчезли из московских дворов. Помните лодочки? С двумя деревянными сиденьями друг напротив друга. Погода в этом январе апрельская. Тепло, безветренно, сыро. Тяжёлый снег будто пропитан водой. Мы с Михликом сидим на качелях, Вано стоит рядом, оперевшись на столб. Узбек только что ушел за пивом. Круглый должен скоро вернуться после экзамена по очередному сопромату. Лещ... я невольно обвожу двор взглядом, так и не привыкла, что Леща больше нет.

— Что делать? — Михлик повторяет это вторую неделю с периодичностью раз а полчаса.

— Кобыле хуй приделать! — не выдерживаю я. — Жить будем. Долго и счастливо. И умрем в один день.

Вано молча курит, качели скрипят, на Планетной снова гудит пробка.

— Это всё глюки. Спорынья. — рожает Серёга.

— Михалин, ты совсем дурак?

— Почему нет-то?

— Вот и я говорю, да.

— Я про спорынью. Там же на чердаке эти, опилки. В них грибок. Мы надышались парами.

— На чердаке стружка. Ты бросай клей нюхать. Или вас такому в школе милиции учат? — я тянусь и забираю у Вани сигарету.

— Нас учат, что у всего странного всегда есть простое и вполне обычное объяснение.

— Оно есть Сереж. Мы просто залезли на крышу и попали в неебаться чудное место. Куда проще-то. Кончай. Вон Узбек пиво тащит, — спрыгиваю с качелей и утопаю в сугробе.

Январь 96-го. Сколько нам? Так. Через три дня мне восемнадцать, Вано младше на шесть дней. Михлик, Круглый, как и Лещ, старше на год, а Узбек на три. Получается, 18, 19 и 21. Господи, совсем дети!

Я просыпаюсь в вагоне метро. Мне 46. И я точно знаю что делать. Слышишь меня, Серёж, где бы ты ни был? Я нашла ответ.

Прекрасно, что я дожила до ответов, а не сдохла, когда так страстно этого желала. Моя смерть ничего бы не изменила. Рано или поздно кто-то другой, открыв металлическую дверь, станет ключём к воротам. Этого нельзя допустить. Я запечатаю эту ебанную дыру из которой фонит безнадегой. Ее необходимо закрыть сейчас, пока в наш родной мир не хлынул ужас, зреющий до поры в утробе вывороченной реальности. Откладывать нельзя, сердце всё чаще подводит.

Интересная штука это человечье сердце. Оно способно вместить океаны боли и горя, но если приливы не чередовать с отливами, скрывать, таить, не давать выплеснуться чувствам наружу, затопить комнату и коридор, ударить пенной волной об стены, пустить ко дну корабль-другой, если носить маску, раз и навсегда выбрав улыбки на все случаи жизни, если казаться нормальным и приличным, другом, дочерью, женой, любовницей, начальником, сердце становится тяжёлым. Тяжёлое сердце глухо ворочается внутри, колотит в прутья клетки морзянкой: пиз-дец, те-бе пиз-дец, те-бе, су-ка, пиз-дец. Блаженны живущие с лёгким перышком в обрамлении кружева ребер, блаженны в неведении своего счастья.

Вчера, в каком-то сериале менты вели диалог:

— Мы смотрим, и наше сердце не разбивается.

— А, может, разбивается? Откуда нам знать, как разбивается сердце? Толкает в плечо и тянет локоть? Пойдем лучше шашлык есть. Ребята заждались.

Я знаю как разбивается сердце. Мир выцветает, и все становится неважным. Двадцать семь лет как я вдребезги разбила свое. Говорят же люди, надолго ль дурачку стеклянный хуй — не разобьет, так потеряет.

Я всё поняла, Серёженька, милый мой. Мерзость, затаившаяся за окном, ведущим на крышу, боится. Меня боится. Она обманывает меня фантомами моих друзей, отвлекает, сулит возможность повернуть время вспять. Но тварь просчиталась. Почему двадцать шестого декабря? Что означает выбор времени 14:28? Скоро, очень скоро я выясню и это.