Сейчас люди, которые называют себя революционерами, обливают «Мону Лизу» супом и борются за права арабов не работать. Но всего два века назад вместо супа «Доширак» по улицам Франции текли реки крови. Так победила самая жестокая в Европе буржуазная революция, которая на родине считается национальным праздником.
«После нас хоть потоп!»
Фразу приписывают маркизе де Помпадур — в сытые времена дама контролировала доступ ко двору проституток и была, так сказать, мамкой. Профессия считалась почетной, потому что через фавориток внешние силы влияли на лиц, принимавших решения (что, кстати, не новость и прекрасно работает в наши дни).
Продвигая ту или иную красивую даму, можно было решить собственные вопросы, чем активно пользовались дворянские партии, а в управлении страной дошло до того, что при Людовике XV фактическим руководителем считали ту самую сутенершу Помпадур, которая контролировала доступ к телу первых лиц. Как по этому поводу возмущался прусский король Фридрих: «Заговор против меня организовали три бабы!». Имелись в виду русская императрица Елизавета Петровна, австрийская эрцгерцогиня Мария-Терезия и Помпадур, которая на протяжении 20 лет была фавориткой французского короля.
С такими кадрами потоп случился уже при внуке — Людовике XVI. Череда военных поражений от Англии и Пруссии, постоянные экономические кризисы, голод и безработица привели к Великой французской революции, которая длилась больше 10 лет, а период нестабильности во Франции — все 80.
Великий страх
Пьющий и гуляющий двор выкачивал из казны огромные деньги, а уменьшать аппетиты власть не собиралась — на королевское окружение в размере 1500 человек работала вся Франция. Чтобы поправить состояние финансов, население решили обложить новыми налогами, что и привело к взрыву. Созванные королем Генеральные штаты авторитета не имели, и третье сословие — буржуазия внутри них — выступило против аристократии и перехватило управление, создав собственный орган власти — Учредительное собрание.
Днем начала революции считается штурм Бастилии — главной политической тюрьмы, после чего по всей Франции началась волна расправ и самосудов. Современники называли происходящее эпохой «Великого страха» — государством два месяца никто не управлял, а на всей территории происходили беспорядочные погромы и казни. В столице некоторое время действовало два центра: Версаль, где по-прежнему пил и гулял Людовик, и Учредительное собрание, которое пыталось отстранить от власти короля. Что закончилось принятием конституции по типу той, что была разработана в США четырьмя годами ранее. По конституции, Франция, правда, осталась монархией, но соседи увидели в этом угрозу и начали готовить военную интервенцию.
Тут Людовик, который все еще оставался номинальным руководителем, ввязался в войну с немцами (типичный феодальный прием — ограбить соседа, чтобы поправить состояние казны). Король рассчитывал хитростью выдавить на фронт революционные элементы, чтобы там их поубивали, но в итоге немцы чуть не взяли Париж, а народ начал разбегаться с фронта и концентрироваться в столице, что закончилось штурмом королевского дворца. Сам Людовик до смерти так и не понял, что же побудило «добрых французов» к погромам. Фраза «Если у вас нет хлеба, ешьте пирожные», которую произнесла его супруга Мария-Антуанетта, не была издевкой — власть искренне не понимала противоречий, которые вели к революции.
А вот низы прекрасно понимали, что им делать. Так началась эпоха «сентябрьских убийств» — в тюрьмах Франции происходили внесудебные расправы над заключенными и вообще всеми, кто был связан с прошлой властью. В течение месяца было отрублено 20 тысяч голов, но народу было мало — требовалась самая главная голова.
Великий террор
Так по обвинению в измене родине и узурпации власти бывшему королю, а затем и его супруге отрубили головы на площади Революции. Перед смертью Людовик отпускал шутки и интересовался судьбой экспедиции Лаперуза, а Мария-Антуанетта наступила на ногу палачу и извинилась: «Простите, месье, я не нарочно». Слова могли бы служить эпитафией всему старому режиму.
Однако построить демократию не удалось: у власти оказались три фракции одновременно, которые развязали друг против друга внутреннюю войну. Жирондисты представляли олигархию, якобинцы —мелкую буржуазию, «бешеные» — радикальную часть народных низов. Тут же встал вопрос о переделе крупной собственности, и сначала якобинцы и «бешеные» объединились против жирондистов, а затем «бешеная» фракция подтолкнула якобинцев к террору. Так, собственно, начинается самый кровавый период Великой французской революции — он же террор с большой буквы.
Юридически был принят декрет, по которому всех подозрительных можно было держать в тюрьме «до наступления всеобщего мира». Кстати, его современный аналог — интернирование, которое практикуют во время чрезвычайного положения в любой стране: от Польши времен «Солидарности» до современной Украины Зеленского.
Однако крупная собственность после начала террора не перешла в руки низов, а волшебным образом сосредоточилась у мелкой и средней буржуазии. Так противоречия начались уже между бывшими союзниками. При этом судопроизводство было упразднено, адвокаты отменялись, наказание было только одно — смертная казнь, а решение выносилось на основании «совести присяжных». В таких условиях якобинцы быстро расправились с «бешеными» и вообще со всеми бывшими союзниками, которые ранее поддержали восстание против короля.
Считается, что во время революционного террора якобинцы убили 2600 политических противников — это те, кто зафиксирован приговорами судов, и еще около 35-40 тысяч были казнены из-за сильно упрощенного судопроизводства. Появилось даже понятие «коррумпированной гильотины», когда французское следствие брало копеечку за работу по ложным доносам.
Однако в чистке победителя быть не может — якобинцы быстро потеряли всех союзников и социальную базу, а «бешеные» оказались обезглавлены. Что закончилось контрреволюционным заговором 9 термидора — остатки «умеренных» договорились с остатками «бешеных» и арестовали руководство якобинцев. Центральная власть после этого окончательно разложилась, а в стране начались чудовищная коррупция, гиперинфляция, бандитизм и голод, что и проложило дорожку к военной диктатуре Наполеона.
Кто пишет историю
Ирония в том, что весь последующий 19 век Наполеона считали гением, защитником отечества и борцом с несправедливостью, а якобинца Робеспьера именовали «чудовищем». При этом Сен-Жюст, Робеспьер и компания революционеров казнили 2 600 человек, за что получили от западных монархий клеймо фантазеров и фанатиков гильотины, в то время как контрреволюционеры казнили 16 тысяч политических противников, а из-за наступившего голода и наполеоновских войн умерло около двух миллионов человек. Демографический провал по французским мужчинам выровнялся только через три поколения.
Характерно и то, что французские массы весьма быстро приспособились к чехарде режимов, а гильотину философски прозвали «старой шл**ой», ибо кто только на ней не лежал. Подарок доктора Гильотена служил человечеству еще долго — изделие применялось во Франции до 1977 года (и вплоть до 1939-го — публично), во французских колониях в Африке — вплоть до 1990-х, а в Конго — до сих пор является законным способом смертной казни.
Но несмотря на то, что борьба за власть в любой структуре ведется примерно одинаково, исключительно Советский Союз (а теперь современная Россия и Беларусь) были назначены в отцы-основатели репрессий, расстрелов, казней и всего того, что Запад столетиями практиковал у себя. Для них такая трактовка истории является самозащитой — как масштабы террора во Франции завышали и называли Бонапарта «спасителем», точно такими же спасителями от революции в 20 веке считались межвоенные фашистские режимы в Европе и латиноамериканские банановые диктатуры. Нацисты и людоеды были Западу лучшими друзьями — пока боролись с собственным народом и заодно сдерживали экспорт мировой революции. Сегодня, правда, уже не ясно, что туда экспортировать — то ли газ, то ли традиционные ценности, но даже этого Союзному государству делать не дают.
