Первые дни после аварии на Чернобыльской АЭС власти молчали, а информационные сообщения в СМИ были короткими и не раскрывали всей глубины произошедшего. И даже через несколько месяцев гласности по теме не стало больше. В целом роль журналистов заключалась в том, чтобы успокоить людей, показать, как последствия аварии ликвидируют, делать все, чтобы не допустить паники. Эту работу контролировал ЦК КПСС.
Но о катастрофе знали ученые — некоторые из них пытались донести до руководства страны необходимость говорить о проблеме больше. Кто что знал после аварии и почему об этом не говорили?
Как ученые отстаивали правду
Марьян Вацлавович Мисюк сейчас на пенсии, а в 1986 году он работал в Институте ядерной энергетики Академии наук в Соснах ведущим инженером. Институт находился в лесу, многие сотрудники жили в поселке, который со временем стал микрорайоном столицы.
Физики-ядерщики в первые дни и рассказали местным, что делать при аварии. Сегодня жители Сосен вспоминают, что тогда даже в Минске еще меры были не приняты, а они уже закрывали окна, старались не выходить на улицу и проводили йодную профилактику.
— Тогда в институте мы занимались разработкой проекта атомной станции на колесах «Памир». Я испытывал конденсаторы, насосы, пароперегреватели для этих станций, — вспоминает Марьян Вацлавович.
Произошедшее на ЧАЭС он называет катастрофой, а не аварией, и делает на этом акцент:
— Это катастрофа. Таких катастроф на свете было мало. Авария — это когда пострадали два-три человека, а это была катастрофа всемирного масштаба.
Реактор взорвался 26 апреля в 1.23 — в ночь с пятницы на субботу. До понедельника, 28 апреля, никто в институте об этом не знал.
— В понедельник вышли на работу, и буквально через полчаса увидели, что у дозиметристов зашкаливают приборы. Радиометрический контроль у нас в институте проводился регулярно. Дозиметристы забегали по территории: где что случилось, откуда в институте утечка радиации? Сначала думали, что это произошло у нас. А в районе 11 утра или чуть раньше наш директор Василий Борисович Нестеренко позвонил из Москвы и сказал, что в институте ничего не произошло, а случившееся намного страшнее — произошла катастрофа на атомной станции, взорвался четвертый блок. Мы начали принимать меры: предупредили жителей Сосен, чтобы все закрыли окна, чтобы в квартирах делали влажную уборку, на улицу пока не выходили.
Марьян Вацлавович вспоминает, что директор института Василий Нестеренко вышел на власти — тогда первым секретарем ЦК КПБ был Николай Никитич Слюньков.
— Нестеренко поднял вопрос перед правительством о том, что надо делать: мыть улицы, закрывать окна, не выпускать народ, принимать другие меры против радиации. А власти делали вид, что ничего серьезного не произошло, и его назвали паникером.
Нестеренко не один раз объяснял властям необходимость йодной профилактики, писал докладную записку о том, какие еще меры нужно принять.
— Отец много говорил о том, что власти боятся паники. Чтобы ее избежать, предлагал им добавить йод в водопровод: да, люди пожалуются на запах воды, но будет йодная профилактика. В письмах, которые он писал Слюнькову и Горбачеву, основными его предложениями были: йодная профилактика, отселение не 30-километровой зоны от станции, а минимум 60-километровой, запрет всей уличной торговли: продажи мороженого, кваса, пирожков — никаких демонстраций первомайских. Но тогда наоборот провели демонстрацию, чтобы показать, что у нас все лучше всех, — вспоминает Алексей, сын Василия Нестеренко.
Институту ядерной энергетики разрешили провести радиационную экспедицию в загрязненных регионах. Специалисты поехали в Гомельскую область, брали пробы продуктов. Ситуация оказалась еще серьезнее, чем предполагали. Специалисты института также создавали карты загрязнения, но в 1987 году Нестеренко отстранили от должности, он остался в институте заведующим лабораторией. Василий Борисович умер в 2008 году.
Когда произошла катастрофа на ЧАЭС, сыну Нестеренко Алексею было 12 лет. Сейчас он руководит институтом радиационной безопасности «Белрад». О взрыве на ЧАЭС его отец узнал, когда был в Москве, сразу позвонил домой, сказал, чтобы жена накапала йода в воду и провела профилактику.
— И то, что я запомнил: меня в тот день не пустили на улицу, а ведь был дворовой футбольный матч.
Алексей отмечает, что их семья в то время жила в районе улиц Захарова — Пулихова.
— Это район, где жили сотрудники ЦК, Совмина, министерств и ведомств, художники, писатели — элита советской Беларуси. Я не помню точно месяц, но после аварии на ЧАЭС в соседнем доме появилась раздача чистого молока — его приносили в бидоне. То есть в ЦК знали, а обычные люди — нет. У нас много друзей из Хойников и Брагина, и даже когда их приехали эвакуировать, они до конца не понимали, что происходит. В стране был разный уровень информирования.
В БГУ о взрыве узнали на студенческом практикуме
Первый руководитель независимой Беларуси Станислав Шушкевич в 1986 году работал на кафедре ядерной физики и мирного использования атомной энергии физического факультета БГУ. В дни после аварии на ЧАЭС в лаборатории проходил студенческий практикум, где и узнали о радиационном выбросе. Подумали, что он произошел в Соснах, позвонили в Институт ядерной энергетики, а там сказали, что у них приборы тоже зашкаливают, но выброс произошел южнее. Южнее была Чернобыльская АЭС. Так еще до официальных объявлений в БГУ узнали об аварии.
— Был практикум по ядерной физике, где мы работали с очень маленькими источниками радиоактивности. Подходит студентка, сдает отчет по лабораторной работе, а в нем показатели радиоактивности невероятно высокие. Преподавательница говорит: переделывайте. Та переделала и снова идет: цифры такие же. Пошли вместе. Снова сумасшедшие уровни. Стало ясно, что ядерный взрыв, — рассказывал Станислав Станиславович TUT.BY.
Эту историю он описал и в своей книге «Моя жизнь. Крушение и воскрешение СССР».
«Что следует делать в случаях непредвиденных выбросов радиоактивности, было детальнейшим образом доведено не только до студентов-ядерщиков, сотрудников служб и лабораторий ядерного профиля, но и содержалось в инструкциях штабов гражданской обороны (ГО) на всей территории СССР. Но когда взорвался 4-й реактор Чернобыльской АЭС, инструкциями, хранившимися в подразделениях ГО, никто не руководствовался. Ждали указаний власти, то есть партии. Указаний долго не было, и все партийные и государственные органы руководствовались стандартным — никакой паники!» — писал Станислав Станиславович.
Шушкевич в разговоре с TUT.BY вспомнил, что тогда сотрудники кафедры донесли свое беспокойство до правительства. Им предложили не поднимать необоснованного шума и создать рабочую группу из шести человек во главе с президентом Академии наук Николаем Борисевичем.
Что знали и о чем писали журналисты
После аварии газеты, радио и телевидение почти ничего не рассказывали о катастрофе. На страницах центральных газет информация об аварии стала появляться в начале мая В первомайской «Звяздзе» на третьей полосе писали о «некоторой утечке радиоактивных веществ» в результате аварии, трех эвакуированных поселках и о том, что уровень радиации снижается. Однако больше внимания в прессе уделялось завершению посевных работ, первомайским демонстрациям.
В региональных газетах на последних страницах выходили рекомендации о личной гигиене. Например, в газете «Маяк Палесся» Брагинского района Гомельской области опубликовали рекомендации заместителя главврача областной санэпидемстанции. Он советовал людям после возвращения с улицы как можно чаще мыть руки и лицо, открытые участки тела, потому что на них оседает пыль, каждый день нужно принимать душ или ходить в баню и мыть волосы с шампунем, как можно чаще менять постельное белье, при входе в дом или квартиру положить влажный коврик. Несколько раз в день советовали делать влажную уборку, в дождь на улицу не выходить, не есть молоко, творог, сметану, домашние яйца, фрукты и овощи, выросшие в открытом грунте, колодцы закрывать полиэтиленовой пленкой, а лучше пить воду из водопровода.
Михаил Горбачев выступил с обращением только 14 мая. Горбачев назвал случившееся бедой и рассказал, что два человека погибли во время взрыва на станции, 299 госпитализированы с диагнозом «лучевая болезнь», семеро из них умерли. Также сказал, что жителей поселка у станции оперативно эвакуировали. Под поселком имелся в виду город Припять с 15-тысячным населением. Людей оттуда стали эвакуировать спустя более чем 35 часов после аварии.
Горбачев высказался насчет антисоветской кампании, которую «развернули страны НАТО, особенно США» после взрыва.
После этого в прессе стали больше писать об аварии, но акцент делался на ликвидации последствий, на том, что люди действуют самоотверженно. По итогу проблему недостаточной информированности людей, засекречивание сведений о радиационной обстановке в 1990 году признает и Постановление Верховного Совета СССР. То, что тогда выходило в печати, разумеется, контролировали местные и всесоюзный партийные органы. Люди, близкие к теме, отмечают, что фактически работа шла в связке с КГБ, поскольку больше всего тогда власти опасались панических настроений.
Первыми на место аварии попали журналисты из Москвы и собственные корреспонденты крупных изданий. Например, там был журналист ТАСС Владимир Иткин, фотокорреспондент ТАСС Валерий Зуфаров и его украинский коллега Владимир Репик. Данных о том, что сразу после катастрофы там были белорусские журналисты, нет.
Осенью 1986 года Ирина Дергач училась на третьем курсе факультета журналистики БГУ, она вспоминает, как добровольцев с журфака отправили на практику в «районки» Гомельской области, где не хватало кадров.
— На журфаке сказали, что нужно девять человек отправить в районы, наиболее пострадавшие от аварии на Чернобыльской АЭС, чтобы делать там районные газеты, так как там проблемы с персоналом. Я не берусь сказать, куда пропал персонал — в отпуск ушел или уехал, но тогда полным ходом шло отселение. Нам сказали, что мы будем героями факультета, что за сессию нам беспокоиться не стоит, все сдадим. Никто не предупреждал, что это может быть опасно. Я, еще одна девушка и парень попали в Наровлю. Помню, что там на тот момент был редактор, фотокорреспондент и машинистка. Три человека три раза в неделю выпускали районную газету. Для меня поехать туда было как что-то само собой разумеющееся, я же комсомолка и выросла на идеологии, что вот наши деды в войну одержали победу, наши родители целину поднимали, и мы должны что-то сделать для страны. Мы все так были воспитаны. Мы ехали успокаивать народ. Работа прессы была направлена на то, чтобы избежать паники и сказать, что у нас все замечательно и все ликвидировано.
Ирина вспоминает, что на тот момент уже прошло полгода с момента аварии и тема ЧАЭС вообще отошла на второй план. Полосы газеты заполнялись официальной информацией, а они — практиканты — писали какие-то заметки, социальные репортажи. Речи о том, чтобы сделать репортаж из зоны отселения или на чернобыльскую тему вообще не было. Да и добраться туда было практически нереально: транспорт не ходил.
— Тогда по телевизору программа новостей начиналась с того, что рассказывали о ликвидации аварии, о том, как успешно все обеззаражено и отселено.
Тем временем в Наровле солдаты дезактивировали почву: переворачивали верхний слой и заливали асфальтом. Пьянство среди местного населения не поощрялось, но и не пресекалось: увидеть выпивающего человека за обедом было нормально, это воспринималось как «мы же радиацию выгоняем». При этом грузовые машины целыми днями уезжали из города на запад страны — шло отселение.
— Мне запомнилось, что на работу мы ходили через заброшенный колхозный сад, а там огромное количество яблок. Идешь, яблочко сорвал, обтер — и съел. Никто не предупреждал, что это все полито радиоактивным дождем и покрыто радиоактивной пылью.
В Наровле студенты отработали месяц и вернулись в Минск. По приезде никто ни на какие медкомиссии их не водил и полученную дозу радиации не замерял.
Известный белорусский журналист Александр Улитенок с 1986 года был собственным корреспондентом газеты «Правда» по БССР. Александр Леонидович вспоминает, что первая более-менее широкая и правдивая информация о чернобыльской катастрофе появилась в большой советской прессе лишь года через три после случившегося.
— В 1986—1988 годах серьезная информация практически была блокирована. Да, показывали какие-то фрагменты по телевизору: как партия и правительство помогают справиться с ситуацией, как идет эвакуация, но серьезной аналитики не было. Местная белорусская печать работала под патронажем партийных органов.
Александр, работая в «Правде», ездил в зону и делал оттуда материалы, но первые годы они не выходили. Лишь в 1990 году в газете вышла большая статья «Белорусская зона», почти на полосу, тогда это был прорыв. Опубликовать материал помогли московские коллеги, которым удалось согласовать возможность такой публикации. В последующем журналисты смогли сделать своеобразный триптих — три публикации из трех чернобыльских зон: украинской, белорусской и российской.
— Бытует представление, что в те времена в «Правде» была ложь. Это было, но было и другое, о чем не принято говорить. В таких газетах были мощнейшие интеллектуалы демократического толка, которые тихонечко, незаметно сделали огромное дело.
Белорусский журналист и основатель медиапроекта smartpress.by Вячеслав Зенькович с 1989 по 1992 годы работал в Москве — в ТАСС при Совете Министров СССР.
— БЕЛТА в то время была официально филиалом ТАСС. Такие агентства были и в других союзных республиках, и ими руководили идеологические структуры ЦК Компартии союзных республик. В ТАСС все знали, что я этнический белорус, и как-то повелось, что на меня в общественно-политической редакции замыкали информационные потоки, которые шли из БЕЛТА в Москву. В том же 1991 году демократические преобразования в Москве уже были на такой стадии, что, можно сказать, была достигнута абсолютная свобода слова. В то же время информация, которая шла с БЕЛТА, была явно подцензурная. Дело не в том, что ЦК что-то ретушировал, там просто запрещали журналистам писать всю информацию, которая шла по чернобыльской тематике. В тот период было много социальных проблем у тех же чернобыльцев. Жители отселенных районов получали от государства пособия, им давали жилье, но экономическая машина Советского союза буксовала, и, видимо, все эти социальные выплаты и преференции не везде и несвоевременно срабатывали. Может быть, не хватало на всех всего и сразу. Это вызывало протест у населения. Чернобыльцы системно проводили всякого рода митинги, пикеты, а эту информацию ЦК запрещал, ее в ленте новостей не было. Мы же по своим каналам в Москве понимали, что происходит, что митинги многочисленные, республика бурлит. Я даже помню историю, когда Нина Николаевна Мазай, занимающая в те времена должность заместителя председателя правительства Беларуси, направила официальную бумагу тогдашнему моему начальнику — генеральному директору ТАСС Леониду Кравченко. Поводом для обращения явились мои материалы: мне удалось наладить освещение чернобыльских проблем напрямую на Москву, минуя фильтр БелТА. Сам связывался из Москвы с руководителями стачкомов, Госкомчернобыля. Просил, чтобы прокомментировали текущие события. Это вызывало негативную реакцию Совмина. Но по итогу этого письма меня премировали, сказав, что я молодец, и большей похвалы не может быть. Причем надо понимать, что Кравченко был членом ЦК КПСС, а это в те времена был очень высокий статус.
Читать полностью: https://news.tut.by/society/727273.html?c=
