«Заповит», то есть «Завещание» это самое известное стихотворение Тараса Григорьевича Шевченко. Его наизусть учат в школе, оно помещено во все соответствующие антологии и хрестоматии. Стихотворение переведено более чем на 150 языков мира, положено на музыку, et cetera.
При этом всем смысл стихотворения зловещ в полном смысле слова «зловещий». То есть «вещающий зло», говорящий о зле и зло предсказывающий.
Трудно сказать, чем объяняется невнимательность к очевидному, но «Заповит» читают, поют, цитируют, вышивают на рушныках и вовсе смыслу его не ужасаются.
А ведь в этом небольшом по размеру произведении с двадцатью четырью срочками по три-четыре слова в каждой поместилось два раза слово «кровь» и одно отречение от Бога.
Человек умрет. Это понятно. Пока ему ничего конкретно не угрожает, он может писать стихи о том, как он умрет и что будет после. Посреди самого смертного страха стихи не пишутся. Такова их природа.
Как у Толстого в «Смерти Ивана Ильича» главный герой с омерзением вспоминает силлогизм из учебника логики некоего Кизеветтера. «Кай человек. Люди смертны. Следовательно Кай смертен». Иван Ильич, уже со вкусом смерти во рту, возмущается. «При чем здесь Кай? Пусть он смертен, но ведь я не Кай! Я тут при чем? Пусть Кай умирает.»
Вот такие «стихи» пишутся, когда реальная смерть приближается к человеку-теоретику. Ну, а пока все более-менее, можно насыщать поэзию предметами, далекими от смертного ужаса, идеологическими.
Тарас Григорьевич умудрился связать свой загробный покой с потоками крови, текущей в «синее море». Зачем оно ему надо? Зачем этой крови должно быть столько, чтобы ее заметно несли в себе днепровские потоки?
Что это вообще за желание? Ведь кровь сама в таком количесвте не льется. Нужно для этого кому-то резать горло, вены вскрывать или современными средствами уничтожения превращать живых людей в неживое мясо.
При чем здесь поэзия? «Поэт в России больше чем поэт», — сказал ныне живущий классик, имея в виду, очевидно, то, что !!!#слово поэта превращается в дело его потомками или даже современниками.#!!!
Современник Шевченко — Пушкин в завещании говорил, что «чувства добрые он лирой пробуждал». А еще «милость к падшим призывал».
Только 20-й век услышит из уст поэта про «окровавленные тушки лабазников», про «ваше время, товарищ-Маузер», и проч. Но то уже было иное время, и иные небеса простирались над человечеством, свинцовые.
Над Шевченко же небо все еще было «старорежимным», голубым с облачками. По ночам — звездным. О нем по-украински традиционно пели «Нiч така мiсячна, зоряна, ясная. Видно, хоч голки збирай». Это ночью. А днем: «Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю — Чому я не сокiл, чому не лiтаю?».
Тарас же Григорьевич смотрел вниз, на днепровские воды и ждал, когда они понесут в синее море вражью кровь. Странно.
Еще более странно, что после того, как кровь таки польется, он устремится к Самому Богу молиться (?). А до этого, говорит, «я не знаю Бога».
Это что за молитва такая, что за вера такая, чтобы воспламениться желанием предстать перед Господом только после вида текущей крови?
И что Сам Господь, не желающий смерти грешника, заменивший кровь Исаака кровью ягненка, должен делать с такими молитвенниками? Много ли Всевышнему радости от таких богомольцев?
Даже если бы человек после смерти имел дерзновение душой то возноситься к Высокому Престолу, то опять ниспадать к полям и речным кручам, не думаю, что нужен был бы Господу такой молитвенный предстоятель, ставящий свою молитву в зависимость от массовых насильственных смертей.
Да будет воля Твоя… Эти слова молитвы Господней изветсны широко. Делай, то есть, Владыко, как Ты знаешь. Вручаю себя Тебе и доверяю Твоей обо мне заботе.
Противоположность этим словам — делай так, как я хочу. Иначе я Тебя не знаю.
Довольно безумная угроза, поскольку Бог без меня обойдется, а вот я без Него — нет.
Но допустим Он просил: А чего ты хочешь? — Хочу, чтобы кровь ручьями потекла в море, вражья кровь. Иначе я Тебя не знаю. Возможно, будет еще один вопрос: А кто твои враги? А возможно ничего больше не будет. И так все ясно. Не ясно только одно: как можно восторгаться сказанным или не замечать смысла сказанного? Ведь одно из двух: либо никто не вдумался, либо вдумались и согласились…
Стихотворение махонькое. Его при желании можно было бы и затерять. Все-таки Шевченко писал и прозу, и поэмы. Можно было бы не концентрировать на нем особого внимания. Оно и написано в 45-м году, за 16 лет до смерти. Мало ли мы знаем случаев, когда поэты и писатели сами стыдились написанного когда-то, и рады были бы от многого отказаться.
Но, написаное пером действительно не вырубишь топором. И видимо отбор «Заповита» в чило избранных произведений совершился помимо прямой воли Шевченко.
Сам народ припал на короткие призывы к крови и «не знаю Бога». Да и времена такие были. Вторая половина 19-го века. Социализм, потом терроризм, потом революции.
«Я не знаю Бога», — это уже модный массовый клич был, а не богоборство одиночки. Потом был сумасшедший 20-й век. Ему тоже такой стих ко двору. В общем плоды случайного двусмысленного откровения очень многим пришлись со временем по душе.
И учили их, и цитировали в разные времена, аж пока не доцитировались.
Можно относительно бездумно звать кровь, когда крови нет. Но когда она полилась и не хочет останавливаться, пора пересматривать культурную сокровищницу. Уж не находится ли там, хотя частично, причина начавшихся кровопролитий?
Находится. «Вражею злою кровью волю окропите». Волю Украина получила без крови.
Но призыв «окропить» повторяла долгие годы, как одержимая. Вот, нате. Впредь будьте внимательнее с текстами.
Сказано же, что если винтовка висит-висит, то потом непременно стрельнет. Что если говорить человеку, что он — паровоз, то он гудеть начнет. Что вообще имя вещи недалеко от самой вещи. Скажешь «кровь», будет кровь. Сказал бы «каюсь», гладишь и покаялся бы.
В споре номиналистов с реалистами украинская история доказывает правоту идеалистов. Вот что говорил об этом А. Ф. Лосев: «Слово о вещи есть слава вещи… Имя вещи есть свет вещи, испускаемые ею лучи, посылаемая ею весть о себе, красноречивое раскрытие тайны в ней…»
Таким образом, многократно повторенное, как заклинание, слово о крови, есть со временем сама кровь, вызванная к жизни неправильным отношением к жизни и к слову.
Поэт на вершине сознания не имеет права послылать подобные месседжи будущим поколениям.
Иначе кровь взыщется и от его рук, как это изобразил Крылов в известной басне о «Разбойнике и сочинителе».
Там в Аду писатель оказался наказан сильнее злодея и возроптал. Он сослался на то, что «славою наполнил целый свет», «что «не думал быть разбойника грешнее» и т.д. На это получил ответ Мегеры:
Он (разбойник) вреден был,
А ты… уже твои давно истлели кости,
А солнце разу не взойдет,
Чтоб новых от тебя не осветило бед…
Твоих творений яд не только не слабеет,
Но, разливаяся, век-от-веку лютеет.
Не ты ли величал безверье просвещеньем?
Не ты ль в приманчивый, в прелестный вид облёк
И вон опоена твоим ученьем,
И до погибели доведена тобой!
В ней каждой капли слез и крови — ты виной.
Желающих отсылаем к первоисточнику. Басня стоит того, чтобы быть выученной наизусть и тщательно разбираемой в школах на уроке литературы. Она касается ответственности писателя вообще, а не того или иного отдельного писателя.
И вина писателя, пустившего в свет опасную идею, не снимает вины с тех, кому эта идея пришлась по душе, кто превратил ее в руководство к действию.
Виноваты в конечном итоге все, полюбившие ложь и поднявшие ее, как знамя.
Далее можно лишь додумать, как в Аду с опозданием прозревшие деятели будут тыкать пальцами в своего бывшего кумира и вопить: «Это ты нас соблазнил! Это твоим призывам мы поверили!».
А он (они) среди того же огня ответит: «Отцепитесь от меня! Самим нужно было думать! Я просто скрипел пером по бумаге во время меланхолических приступов, и писал, что в голову взбредет!»
Неизвестно только перекроет ли этот крик препирательства звук гудящего пламени, или пламя покроет крики.
И ладно. И не надо этого знать.
Никому не надо этого знать.
Надо только быть умнее и внимательнее и не слизывать убийственный яд, покрытый сладкой поэтической оболочкой.
