Однажды в ноябре 1933 года Чёрт подтолкнул Осипа Мандельштама к письменному столу и тот упиваясь тщеславием накалякал на бумажном клочке пустые стишки:
«Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ -
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина».
Жена «гениального» Оси начала обходить друзей и читать им написанный мужем пасквиль для того чтобы они его запомнили. Надежда Мандельштам предупреждала, что это стихотворение обязано заучить как можно больше людей, если с ней и мужем что-то случится оно обязательно должно дойти до потомков. Играя в рисковую «гениальность» безумная парочка напропалую подставляла друзей под обвинение в пропаганде троцкизма.
После сочинения клеветнического опуса, Ося, считавшийся на тот момент в Союзе лучшим поэтом, стал накручивать своё «величие» до максимума. Своему очередному слушателю он говорил полушепотом: «Прошу запомните эти стихи, вдруг меня расстреляют, и вы станете единственным, кто сможет передать их следующим поколениям». Будучи любимым поэтом Бухарчика (Николая Бухарина), Мандельштам слепил свое «тайное стихотворение» специально для своих дружков троцкистов. Хитрый Ося поставил не на тех и в результате проиграл.
Ночью 17 мая 1934 года Мандельштама арестовали по доносу одного из тех людей, кому его супруга, или он сам читали «Кремлевского горца». Спустя 9 дней поэту сообщили, что его с женой высылают на трехгодичное поселение в пермскую Чердынь.
3 июня Ося с Надеждой прибыли в древний русский город, расположенный на правом берегу реки Колвы. На время ссыльных разместили в палате 2-х этажной городской больницы сложенной из добротного красного кирпича. В первую же ночь поэт театрально выбросился из окна, прекрасно понимая, что на 99,9% летальный исход ему не грозит. Аккуратный прыжок закончился переломом руки, и телеграммой отправленной его «безутешной» супругой на адрес Николая Бухарина - тайного патрона мужа.
Николай Иванович опальный на тот момент политик, никогда не забывал слов, сказанных ему когда-то другом Иосифом Сталиным: «Мы с тобой, Бухарчик, Гималаи, а все остальные - маленькие пятна». Оппозиционеру стоит отдать должное, узнав о злоключениях Оси, он немедля написал письмо Иосифу Виссарионовичу. Понимая, что вождь занят куда более глобальными вопросами «друг» Бухарчик коротенько рассказал Сталину о высылке Мандельштамов, «прыжке отчаяния» Оси, слухах распространившихся по Москве и переживаниях о судьбе коллеги другого крупного поэта Бориса Пастернака.
Говорят, что Иосиф Виссарионович на письме Бухарина написал вопрос своему личному помощнику Поскребышеву: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…».
Сталин запомнил, что в письме была отсылка к Пастернаку, поэтому нет ничего удивительного в том, что 13 июня 1934 года в коммунальной квартире Бориса Леонидовича раздался телефонный звонок из Кремля.
Поздоровавшись Иосиф Виссарионович прямо в лоб спросил «инженера человеческих душ»: «Товарищ Пастернак как вы думаете Мандельштам гений, или просто большой поэт?». Борис Леонидович растерялся, закашлялся и начал что-то мямлить про разные политические вкусы, потом сбившись, сказал, что вопрос очень сложный, и на него смогут ответить только будущие поколения советских людей. В ответ вождь упрекнул мастера в том, что настоящий друг должен все поставить на кон, чтобы отстоять честное имя товарища, пострадавшего вследствие недоразумения, или оговора, а он вместо этого виляет хвостом. Внезапно Пастернак попросил Иосифа Виссарионовича о личной встрече, чтобы поговорить о важном, когда тот спросил о чем, поэт полушепотом ответил: «О смерти». После этих слов «Кремлевский горец» не попрощавшись, положил трубку. По легенде Борис Леонидович тут же позвонил в справочную службу «09», чтобы узнать телефон Иосифа Виссарионовича, но услышал в ответ, что этому абоненту невозможно позвонить самостоятельно.
Казалось бы, Мандельштам герой, Пастернак трус, но порой жизнь выписывает такие кренделя, что просто диву даешься.
Осенью 1935 года, Сталин, как всегда заработавшись до темна, прежде чем приказать Поскребышеву подавать автомобиль к подъезду прочитал коротенькое письмо отправленное поэтом Пастернаком в Кремль:
«Дорогой Иосиф Виссарионович,
23 октября в Ленинграде задержали мужа Анны Андреевны, Николая Николаевича Пунина, и ее сына, Льва Николаевича Гумилева. Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища. Помимо той ценности, которую имеет жизнь Ахматовой для нас всех и нашей культуры, она мне дорога и как моя собственная, по всему тому, что я о ней знаю. С начала моей литературной судьбы я свидетель ее честного, трудного и безропотного существования. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, помочь Ахматовой в освобождении ее мужа и сына, отношение к которым Ахматовой является для меня категорическим залогом их честности.
Преданный Вам
Б.Пастернак».
3 ноября 1935 года по личному приказу вождя Николая Пунина и Льва Гумилева освободили из заключения, порекомендовав счастливчикам навечно забыть озвученное ими в двух не связанных между собой компаниях стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны».
Через две недели после неудачного самоубийства Осипа Мандельштама вызвали к главному чекисту Чердыни и предложили ему выбрать город, в котором пройдет его дальнейшая ссылка. Понятно, что Москва, Ленинград, Киев, Тифлис и другие крупные советские города в этот список не входили. Вспомнив давнишние рассказы друзей, поэт попросил отправить его в Воронеж.
В 1937 году беспрерывно терзаясь совершенной им роковой ошибкой, Ося написал «Оду Сталину»:
Когда б я уголь взял для высшей похвалы -
Для радости рисунка непреложной, -
Я б воздух расчертил на хитрые углы
«И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек, -
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б несколько гремучих линий взял,
Все моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, - вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его - не Сталин, - Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца:
В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой - ему народ родной -
Народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее - дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска,
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твердость рта - отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко - знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь - откровенность, весь - признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною - ловить лишь сходства ось -
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь - к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада…
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера -
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна - добро живое -
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь - через тайгу
И ленинский октябрь - до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца -
Его мы слышали и мы его застали».
В пасквиле на Сталина было 16, а в оде посвященной ему же 84 строки, но Мандельштаму это не помогло.
Любимчик Ахматовой самобытный поэт Иосиф Бродский однажды написал, что за «Кремлевского горца» он, как и Сталин простил бы Осю, а за «Оду» тотчас бы выпустил ему кишки. Осип Эмильевич не понимал, что строчка не воробей выпорхнула на бумагу, уже не поймаешь. После «горца» ему нужно было постараться сохранить лицо, а не писать хвалебные вирши, стремясь, угодить вождю. Уверен, что Бухарин ему рассказывал, что Сталин никогда не любил, когда кто-то исторически, философски, литературно или мистически лез в его жизнь, нарушая личное душевное пространство «красного императора».
В Воронеже ссыльному поэту снился один и тот же сон, в котором он видел реальную историю, произошедшую с ним до ссылки. Поздний вечер 1934 года они с Пастернаком гуляют по старой Москве, и он читает ему свое «протестное стихотворение». Дослушав до конца, Борис Леонидович называет услышанный опус смердящим троцкистом заказом и говорит, что ему всегда претило самоубийство, а посему Мандельштам ему не читал, а он не слышал этих 16 пошлых строк. Прощаясь, Пастернак, попросил своего визави, чтобы он больше никому не декламировал эту гадость. К чести Осипа Эмильевича на первом же допросе он слил всех, кто слушал его треклятое стихотворение, но Пастернака так и не назвал следователю.
В мае 1937 году Мандельштамам разрешили вернуться в Москву. Через год поэта арестовали за антисоветскую агитацию, которую он якобы вел, вернувшись из ссылки.
27 декабря 1938 года 47-летний Осип Эмильевич Мандельштам скончался от сердечной недостаточности во Владивостокском пересыльном пункте Дальстроя.
