Однажды, дедушка Мороз распахнул передо мной свою шубу, и я увидел его посох. С тех пор моя вера в чудеса пошатнулась. Родители от меня отказались. И я, как был в костюме зайчика с увядшими ушами, отправился к дальним родственникам. "Они почти что каннибалы, им только тебя юродивого и не хватает до полного счастья",- сказала мне на прощание мать. Отец вовсе ничего не сказал, только отвесил леща, от которого мои уши окончательно отвисли вниз.
Два дня я трясся в поезде в неизвестном направлении. Сидел на верхней боковой полке и только и делал, что терпел. В туалет старался ходить только ночью, чтобы ни на кого не наткнуться. Еды у меня было мало, но я экономил силы, которые, как потом оказалось, мне понадолись.
Перрон станции, куда меня за шкирку передала проводница походил на голубятню. Хотя и была зима, но весь снег был так сильно засран голубями, что невозможно было пройти не вляпавшись. Меня передали какой-то толстой тётке, состоящей из множества платков. На ней были пуховые платки, косынки, набивные платки и даже носовые. Всё это составляло единое целое её несуразнрго наряда. Из под платков торчал длинный нос, два чёрных угольных глаза, которые сранже впились в меня и огрызки пальцев с обкусанными ногтями. Тётка больно вцепилась в мою руку и потащила куда-то мимо здания вокзала.
Как оказалось, жила она неподалеку. Но так как мой костюм зайчика не подразумевал походы на свежем воздухе, то я моментально замёрз и стал стучать зубами от холода. Видимо тётку это здорово раздражало, потому что она стиснула мою руку ещё сильнее и ускорилась. Всю дорогу мы шли молча. Видимо я ей был не очень то интересен. Пейзаж вокруг тоже не вызывал каких-то чувств восхищения. Обычное серое что-то. Или ничто. Я тогда ещё не определился.
Дом тётки был тоже максимально странным. Его можно было бы назвать хибарой. Но, возможно, он и до такого определения не дотягивал. Дом был максимально похож на свою хозяйку, тоже соткан из всего что было, внахлёст листы шифера поверх листов железа, с торчащими отовсюду клоками пакли и стекловаты. Удручающее зрелище. Хотя внутри было довольно чисто и тепло.
Как оказалось, семьи то у тётки никакой не было. Жила она одна в этой своей халупе. А то, что считали её людоедкой, так то от зависти, что никогда не голодала. Люди ещё и не такого расскажут. Единственное, была тётка немой. Слышать всё слышала, любой шорох, а говорить не могла. И стал я значит при ней молчаливо существовать. Что делать, она мне жестами показывала, а в остальном и так всё было понятно.
Казалось, в этой глуши и тишине можно было бы сойти с ума и сгинуть, а я наоборот, нашёл в этом понимание своего места. Будто меня пересадили из тесного горшка в просторную грядку с индивидуальным поливом и подкормкой. Расти себе да расти, лишь бы солнца было вдоволь.
Но всё-таки увиденное в детстве на новогоднем утреннике не давало мне покоя и постепенно сделало своё дело с моим разумом.
Стал я подглядывать за тёткой когда она мылась. Мылась она, увы, не часто, но процесс этот бындля меня настолько притягательным, что я буквально впадал в состояние транса. Она снимала с себя кучу тряпья и обнажившись лазила в эмалированный таз. Затем намылившись, поливала себя из ковшика. Мне казалось, что лучшего зрелища и представить себе невозможно.
После просмотра я ещё пол дня ходил под впечатлением.
О родителях я почти не вспоминал. Так, иногда могли нахлынуть воспоминания, но я научился их быстро гасить реальностью происходящего. Жить одним днём это в сказки верить. Никогда не знаешь, что будет завтра. И когда тётка снова залезет в таз, чтобы помыться. Вот оно счастье. Для кого-то так мало, а для меня - целая вселенная. И каждый раз в ожидании очередной её помывки я испытывал ломку.
Без одежды тётка представляла собой нечто ещё более бесформенное, чем в одежде. Сплошные складки, а не тело. Огромные пустые груди висели как уши кокер спаниеля. Огромные кругляши сосков были тёмно-коричневого цвета. Откуда-то из под толщи складок, которыми заканчивался её живот, топорщился куст жёстких чёрных волос. Зрелищным это вряд ли можно было назван, но меня это вводило в ступор, глаз не оторвать.
Жизнь - это тягучая масса, что-то среднее между сгущённым молоком и опарой. На вкус тоже так сразу не определить, то ли сладкая, то ли кислая. Просто ко всему нужно привыкнуть. Вот и я старался как мог, пока однажды тётка меня не спалила.
Выпрыгнув из таза, она чуть не навернулась пока преодолевала мокрыми шагами разделяющее нас пространство и дверь с заветной замочной скважиной. Бежать было некуда и я стал узником. Возможно, если бы тётка могла говорить, то вывалила на меня ушат бранных слов и тем бы закончила. Но немота работала по-другому.
Как оказалось в её доме был секретный подвал, о котором я даже не подразумевал. Тёмный, сырой, дурно пахнущий. Он то и стал моей новой комнатой. Света там не было, но на полу я нащупал сначала одну кость (в том, что это была именно кость я не сомневался. Сразу вспомнил разговоры про родственников - людоедов), потом ещё и ещё. Почти весь земляной пол был устлан костями и черепами. Ледяная дрожь пробежала по спине, а затем сковала меня по рукам и ногам. Я не мог двигаться, как будто бы даже дыхание моё остановилось. Понимая, что отсюда я скорее всего никогда не выйду я зарыдал в голос. Это был даже не плач, а вой, прощание с жизнью. Как же мне себя было жалко, словами не описать. Я молился и клялся, что никогда не посмотрю не то, что в скважину той злополучной двери, но и просто в сторону тётки. Лишь бы только выйти из этого места. Живым.
Шансов было немного.
Довольно быстро я окончательно замёрз. Понять какое сейчас время суток было невозможно из-за полного отсутствия света. Я стал стучать в дверь, но с той стороны была гробовая тишина.
Умереть вот так, практически и не пожив на белом свете, без воспоминаний, опыта и ориентиров. Это казалось мне жутким. Жутким и несправедливым.
Во всём виноват проклятый дед Мороз со своим посохом. Это он меня заколдовал. Хотя это и не настоящий дед Мороз, а сторож детского сада Иваныч. Но жизнь пошла наперекосяк именно с того самого случая.
Когда душа высвобождается от тела, она сначала парит где-то над ним и тщательно наблюдает, осматривается, даже принюхивается. И лишь потом она стремглав улетает куда-то в неизвестном направлении, навсегда оставив тщедушный мешок из мяса и костей. Ей более не интересно здесь.
Поэтому и рассказать о том, что бывает после некому. Пожтони ставят жирную точку. И кто-то следующий, кто также как и я ни за что попадёт в этот чёртов подвал, и будет ощупывая пол всё время натыкаться на человеческие кости, наткнется и на мои, и брезгливо отшвырнув их горько заплачет о своей несчастной доле. Только будет поздно, потому что злополучная замочная скважина из того мира в этот никогда не зарастёт паутиной.
