— Наш полк выходил из окружения. Впрочем, какой, к черту, это был полк! Нас оставалось всего двадцать три человека: командир полка майор Терещенко, два молоденьких лейтенанта, пожилой старшина, женщина-санинструктор. Остальные - сержанты и рядовые. На всех приходилось семнадцать единиц оружия: четыре нагана, два автомата ППШ и одиннадцать винтовок. Да и патронов негусто...
Борис говорит тихо, почти шепотом. Сегодня воскресенье, и мы не работаем. Можно было бы поболтаться по лагерю, навестить земляков в других бараках, потолкаться на рынке. Но с утра зарядил дождь. Он дробно барабанил по крыше барака. Штубовой распорядился открыть настежь окна, и теперь отчетливо слышно, как что-то лопочет бегущая по лагерным улочкам вода. Эти звуки расслабляют и усыпляют. Почти все население барака спит. А мы с Борисом забрались на свое ложе, под самую крышу барака, и мой друг рассказывает мне историю своего пленения:
— Шли мы по лесостепи. Двигались по ночам, а днем скрывались в небольших лесах и рощах. Иначе было нельзя: колонны немцев, двигавшихся на восток, встречались буквально на каждом шагу. Обычно вечером командир полка находил на карте какой-нибудь лес, расположенный на десять-пятнадцать километров восточнее нашей дневки, и мы отправлялись в путь. Вперед уходили лейтенанты, вооруженные автоматами, за ними двигались остальные.
Так было и на этот раз. Майор расстелил на коленях карту, сверил ее с компасом и сказал:
«Сегодня ночью мы должны пройти тринадцать километров. Придется пересечь две проселочные дороги и овраг, по дну которого протекает ручей. На рассвете мы выйдем к небольшому лесу. Судя по карте, лес небольшой, но все же это укрытие. Да и другого выхода у нас нет...»
Трудным был этот последний переход. Особенно для майора, раненного в бедро. Иногда он со стоном садился на землю, и тогда к нему подбегала санинструктор, доставала из сумки обезболивающие таблетки. Да и погода была не лучше, чем сейчас. Всю ночь шпарил дождь. Через овраг мы переправлялись почти по горло в воде...
А перед рассветом нас остановил один из лейтенантов, высланных в головной дозор.
«Товарищ майор! — задыхаясь, доложил он. — Леса впереди нет...»
«Как нет? Должен быть! Вперед!»
Мы пошли вперед и вскоре убедились, что лейтенант был прав. Леса не было. Там, где когда-то росли деревья, теперь торчали гнилые пни. Майор устало сел на пень, вытянул простреленную ногу. Потом окинул взглядом наши недоумевающие лица и со злостью выдохнул:
«Нас подвела карта. Она датирована 1934 годом...»
От этого нам было не легче. Тем более что с каждой минутой становилось все светлее и светлее. И где-то совсем рядом натужно ревели моторами не то танки, не то мощные грузовики...
«Остановимся здесь, — ровным голосом сказал майор. — Заляжем среди пней, а ночью пойдем дальше. Другого выхода нет. Вокруг нас голая степь. Старшина! Раздайте завтрак!»
Старшина выдал по одной пачке концентрата горохового супа на двоих, и мы разместились кто как мог. Каждый старался найти место посуше, но так, чтобы не возвышаться над вырубкой. А дождь все лил и лил...
Борис замолкает. Внизу, под нами, на втором ярусе нар, в мучительном кашле бьется умирающий от чахотки испанец. Кто-то по-немецки спросонья бормочет: «Хоть бы сдох скорее!» Потом наступает тишина. Борис продолжает:
— Когда окончательно рассвело, мы убедились, что положение у нас — хуже некуда. Буквально в тридцати метрах от места нашей дневки немцы проложили по опушке вырубки полевую дорогу. Ночью по ней шли лишь одиночные машины, а с наступлением дня движение заметно оживилось...
А тут еще, как назло, прямо против нас забуксовал огромный, крытый брезентом грузовик. Остановилась ехавшая следом такая же машина, потом еще одна. Офицер, сидевший в кабине второго грузовика, что-то крикнул, и через задний борт первой машины посыпались солдаты в плащ-палатках. Они, подбадривая друг друга, начали подталкивать застрявший грузовик.
Я так увлекся наблюдением за событиями на полевой дороге, что до меня не сразу дошел окрик майора Терещенко:
«Что он, спятил? Чего он так орет?» — подумал я. Глянул направо, налево — и обомлел. По направлению к немцам, виляя между пнями, бежал кто-то из наших. Нелепо дергалась между высоко поднятыми руками взлохмаченная голова, горбом коробилась на спине перепачканная грязью шинель...
Бой, как говорят военные, был скоротечным. Немцы — а их было около шестидесяти — обрушили на нас огонь всех своих автоматов, забросали гранатами. Из наших уцелели только трое раненых. В том числе и я...
Борис ложится на спину и замолкает. Молчу и я: каждому нелегко вспоминать такое. Потом спрашиваю:
— Тогда он остался жив, — говорит Борис. — Я встретил его летом 1942 года в шталаге IV- «A», в Баварии, куда меня перевели из Польши. Он явно процветал: ходил в офицерской шинели, рожа у него лоснилась. Я не успел выяснить, какой пост он занимает в лагере, как к нам пожаловал пропагандист из РОА. Нас построили перед типом в форме фельдфебеля вермахта. Этот штатный говорун из власовской армии начал уговаривать нас последовать его примеру. Особенно он нажимал на легкую жизнь: на шнапс, шоколад, сигареты и публичные дома. Кое-кто из доходяг не выдержал, вышел из строя. Однако первым шагнул этот, с лоснящейся мордой...
Снова наступает пауза. В бараке тихо, только под нами тяжело, с посвистом дышит испанец: у него уже нет сил на кашель.
— А может быть, ты ошибся? Может быть, это был не он? — спрашиваю я.
— Нет уж, извини, — говорит Борис. — Этого типа я знаю почти так же, как самого себя. Я прожил с ним бок о бок около двадцати лет.
— Разогни, Боря! Так уж и двадцать...
— Если не больше! Мне было три года, когда в нашу коммунальную квартиру на Якиманке въехали новые жильцы — семья Кисловых. Их было трое: муж, жена и прелестный кудрявый мальчик по имени Славик. Этот Славик был великий пакостник.
Впрочем, мальчишки-сорванцы, видимо, были у всех народов и во все времена. Но этот был особый. Он умел ловко маскироваться: перед взрослыми изображал воспитанного пай-мальчика, а пакостил, когда его никто не видел...
До сих пор помню, какой скандал поднял бывший буденовец пенсионер Кузьмич на нашей коммунальной кухне! Старик среди ночи схватил Славика за шиворот в тот момент, когда пай-мальчик руками вытаскивал мясо из его кастрюли со щами и жадно запихивал в рот...
Но за Славика горой стали его родители.
«Плевать мне на ваше мясо!» — орала мадам Кислова...
«Ребенок просто перепутал кастрюли. Ведь в кухне темно», — авторитетно пояснял папа Кислов. Он был важной шишкой в горторготделе, жил на широкую ногу и всех, кто не достиг его жизненного уровня, считал дураками.
Помню еще такой эпизод. Мы играли в футбол во дворе, и Славик угодил мячом в окно подвала, где жила дворничиха. Старуха ухватила Славика за рукав и привела к родителям. Надо, мол, заплатить за разбитое стекло.
Но где там! Славик сердито топал ножкой, размазывал по щекам крупные слезы и вопил:
«Неправда! Это не я! Это не я!»
«Мой мальчик никогда не врет. Ищите виновных в другом месте», — сухо отрезала мадам Кислова и вытолкала дворничиху из передней.
А Славик тут же вытер слезы и хитро подмигнул мне:
«Бабка сама ищет неприятностей... Жаль, что дома не было отца...»
Учился он, надо признать, хорошо, ходил в активистах, часто выступал на собраниях и клеймил позором лодырей и прогульщиков. Учителя были от него в восторге.
Нас вместе призвали в армию, и мы попали в один взвод. И здесь Славик ходил в любимчиках у командиров...
— Все это хорошо! — говорю я.— А как же он попал в наш лагерь? Может быть, бежал от Власова, пытался перебраться к своим?
— Не болтай ерунду! — сердится Борис, — Вместе с Кисловым в Гузен привезли еще одного гуся из власовцев. Этот гусь рассказывает, что они со Славиком изнасиловали одну девицу на пляже. И ошиблись: думали, что перед ними француженка, а девица оказалась немкой...
Борис приподнимается на локте, прислушивается к шорохам за окном и говорит:
— Кажется, дождь прошел...
И в самом деле за окном тихо.
— Прошел, — соглашаюсь я.
— Тогда пойдем! — говорит Борис. — Я тебе что-то покажу.
Мы выходим из барака и идем к зданию умывальника. Этим умывальником пользуются заключенные нашего и соседнего — семнадцатого — бараков. На бетонированном полу лежат несколько трупов. Борис подводит меня к крайнему. У этого мертвеца в испуге выкатились наружу глаза, в зверином оскале обнажились крупные зубы. Судя по всему, смерть застала его не врасплох. А на впалой груди кто-то наспех вывел химическим карандашом одно слово — «Бротдиб» (хлебный вор).
— Это он! — брезгливо касаясь трупа носком ботинка, говорит Борис. — Это Славик Кислов...
А я вспоминаю, как несколько дней назад поляк из соседнего барака жаловался на то, что у них начали пропадать пайки хлеба. И вор очень ловкий: никак не поймаешь...
Всеволод Остен «Встань над болью своей»
