Таверна "На краю вселенной"

Иван стиснул топор, его глаза горели, как угли, что тлеют в золе. — Ты не ветер, — сказал он, и его голос был как удар грома, что раскалывает тишину. — Ты лишь тень, что крадёт его голос.

Тень рассмеялась, и её смех был как шорох пепла, что сыплется в бездонный колодец. — Голос? — сказала она, и её слова были как лезвие, что режет не кожу, а память. — Вы сами отдали его мне. Вы несёте его в себе — в ваших страхах, в крови, в том, что гаснет.

Алексей почувствовал, как тварь в нём шевельнулась — не с яростью, а с тоской, как зверь, что, чует старую клетку. Свет в его груди, что тлел слабо, вспыхнул, но не теплом, а холодом, как звезда, что горит, но не греет. Он шагнул навстречу тени, и земля под ним и застонала, как плоть, что рвётся под когтями. — Тогда забери его, — сказал он, и его голос был как шёпот корней, что тянутся к воде, но находят лишь соль. — И посмотрим, что останется.

Тень наклонилась ближе, её зеркальное лицо стало шире, как озеро, что поглощает небо. В нём отражались не только их глаза, но и долина — её шрамы, её трессины, её пепел, что тянет как саван, как покров. Она подняла другую руку, и и воздух стал тенью, тенью, что не падает, а течёт, как река, что не знает берегов. Камение вокруг запели громче, их голос слился с её голосом, и песня была не песней — она была судом.

— Вы пришли за ветром, — сказала Тень, и её слова были как треск лёда, что тонет в пустоте. — Но ветер — это я. И я — это вы. Вы несёте меня в себе, как корни несут землю, как звёзды несут тьму.

Иван ударил первым. Его топор сверкнул, как молния, что падает на мёртвый лес, и воздух разорвался, как кожа. Тень не уклонилась, но её отражение треснуло, как зеркало, что падает в бездну. Она не закричала, но её смех стал выше, как вой ветра, ветра, что несёт не песню, а кости. Алексей шагнул следом, его клинок пел, как звезда, как звезда, что падает в пустоту, и его удара вонзился в тень, как нож в плоть, что не кровоточит.

Но тень не падала. Она росла, её форма расплывалась, как дым, что поднимается над алтарями, где боги забыли свои имена. Её руки стали когтями, её когти — как корни, что рвут землю, её глаза — как бездна, что ждёт. Земля под ними треснула шире, и из разлома поднялся звук — не биение сердца, а стон, как песня, песня, что поётся без эха, без надежды, без конца.

— Вы не можете убить тень, — сказала она, и её голос был как шорох пепла, что падает в вечность. — Потому что я — это вы.

Алексей почувствовал, как тварь в нём завыла, но не с тоской, а с яростью, как зверь, что рвётся из клетки. Свет в его груди вспыхнул ярче, но он был не светом надежды — он был огнём, что сжигает. Он шагнул ближе, его клинок сверкнул, как звезда, как звезда, что падает в бездну, и его глаза встретили отражение — не тени, а того, что скрывалось за ней.

— Тогда мы станем больше, чем тень, — сказал он, и его голос был как треск корней, что рвут камень, как песня, что не умолкает, даже когда звёзды гаснут.

Земля под ними раскололась, и тень шагнула вперёд, её когти простёрлись, как ночь, что глотает свет. Но под её стоном был другой звук — глубокий, как биение сердца мира, как голос ветра, ветра, что поёт не о смерти, а о том, что не умирает, но меняется. И Алексей, и Алексей, с клинком, в руке, и Иван, с топором, шагнули навстречу — не к тенине, а к тому, что ждёт за ней, к тому, что поёт, даже когда пепел падает.

— Колл-центр? — прорычал он, его голос сотряс офисные перегородки. — Я, Драгомир Огнегривый, чьё пламя испепеляло крепости, не паду перед жалобами смертных! Эти клиенты склонятся перед моим терпением!

— Терпение — это хорошо, — хмыкнула Лена, поправляя очки. — Но если ты рявкнешь на бабушку, которая не может найти кнопку "Вкл" на роутере, Сергей отправит тебя в подвал. Снова. И на этот раз без Wi-Fi.

Драго повернулся к своему новому оружию — гарнитуре, чьи наушники выглядели так, будто их выковали в эпоху модемов 90-х. Он надел их, и пластик жалобно затрещал под его когтями. Экран монитора перед ним загорелся, как древний свиток, открывая интерфейс колл-центра: список входящих звонков, таймер, и угрожающая кнопка "Оценка клиента". Первый звонок не заставил себя ждать. Динамик ожил, и голос, хриплый, как старый граммофон, прорвался в уши Драго:

— Алло! Это техподдержка? Мой интернет не работает! Я жду уже три часа, и никто не отвечает! Что вы там делаете, кофе пьёте?!

Драго стиснул когти, подавляя желание выпустить пламя. Он вспомнил наставления Лены: "Улыбайся, даже если тебя не видят".

— Уважаемый смерт... клиент, — начал он, стараясь смягчить рычание, — назовите ваш номер договора, и я помогу вам.

— Номер? Да откуда я его знаю?! — взвизгнул голос. — Вы должны сами всё знать! Это ваш интернет, вот и чините!

Лена, не отрываясь от телефона, запостила: "Драго против Первого Клиента! Это уже не звонок, это дуэль! #ОфисныеСаги". Драго глубоко вдохнул, его чешуя звякнула, как доспехи. Он открыл базу данных — ту самую, что вчера укротил, — и начал проверять подключение клиента. Ошибка за ошибкой: роутер отключён, настройки сбиты, а клиент, судя по голосу, уже готов был штурмовать офис с вилами. Драго, сжимая гарнитуру так, что она трещала, всё же нашёл проблему: кабель был выдернут из розетки.

— Проверьте кабель, — рявкнул он, но тут же добавил, — пожалуйста.

— Какой кабель?! — возмутился клиент. — Я ничего не трогал!

После десяти минут препирательств клиент всё же подключил кабель, и интернет ожил. "Спасибо, но могли бы и быстрее!" — буркнул он, ставя оценку "3 из 5". Драго зарычал, и принтер в углу офиса снова пискнул, словно в страхе. Лена хихикнула: "Первая победа, но до сотни далеко! #ДержисьДраго".

Звонки сыпались, как стрелы в битве. "Почему мой тариф подорожал?", "Где мой счёт?", "Я случайно удалил ваш роутер, что делать?". Драго отвечал, рычал, но держался, его когти клацали по клавиатуре, а хвост нервно хлестал по полу, сбивая всё новые стопки бумаг. К обеду он обработал сорок звонков, но затем наушники издали зловещий треск, и голос, низкий и механический, прорвался сквозь помехи:

— Я — Проклятие Наушников, страж колл-центра. Ты посмел вторгнуться в мои владения, Владыка Пепла? Назови код стабильности, или твои звонки утонут в шуме!

Экран мигнул, и интерфейс колл-центра покрылся помехами, словно старый телевизор. Лена вскочила, чуть не пролив кофе.

— О-о, это Проклятие Наушников! — воскликнула она. — Стажёры шептались, что старая гарнитура, которую забыли заменить, хранит злобу тех, кто сгорел на техподдержке в 2015-м. Она сбивает звонки, пока не введёшь код... которого никто не знает!

— Код? — Драго сорвал наушники, его глаза пылали, как угли. — Я не кланяюсь цифровым призракам! Назови своё имя, дух, или я испепелю тебя вместе с этой гарнитурой!

Голос в наушниках захохотал, как модем на дозвоне:

— Я — Эхо Жалоб, страж входящих линий. Хочешь продолжить? Реши мои задачи, или твои клиенты оставят отзывы, которые похоронят твою душу!

Экран заполнился хаотичными задачами: "Ответь на 10 звонков за 5 минут!", "Успокой клиента без слов 'перезагрузите роутер'!", "Объясни тариф без использования чисел!". Драго бросился в бой, его когти летали по клавиатуре, голос, пропитанный древней мощью, успокаивал клиентов, укрощал жалобы и находил решения. Лена снимала всё на телефон: "Дракон против Эха Жалоб! Это уже не техподдержка, это техно-опера! #ОфисныеСаги".

После часов сражения, когда счёт звонков перевалил за девяносто, наушники мигнули, и Эхо Жалоб затихло, оставив сообщение: "Ты победил, Владыка. Иди дальше". Драго рухнул в кресло, дымящиеся когти всё ещё сжимали гарнитуру. Лена выложила финальный пост: "Драго 100:0 Эхо! Колл-центр укрощён, Сергей, готовь медаль! #ОфисныеСаги".

Сергей, стоя в дверях, кивнул, его кружка сверкнула в свете ламп.

— Неплохо, Огнегривый, — сказал он. — Клиенты довольны, отзывы чисты. Но не расслабляйся. Завтра — аудит системы безопасности. И если я увижу хоть одну уязвимость, ты будешь писать отчёты. В Word’е. Без копипаста. И без кофе.

Драго улыбнулся, его клыки блеснули, как клинки. Офисные битвы были бесконечны, но он был готов. Где-то в глубине сервера мигнул ещё один диод, словно новый враг уже точил свои цифровые когти...

Добрался до стальной двери. Ключ с буквой "Р" подошёл, но замок щёлкнул с такой неохотой, будто знал, что я иду к своей могиле. За дверью — комната, больше похожая на операционную. Чистая, слишком чистая для Таркова. Белые стены, стерильный свет, посреди — стеклянный резервуар, заполненный мутной жидкостью. Внутри что-то плавало — не могу сказать, что, но оно двигалось. На столе — ещё один экран, мигающий: "Стабильность — 62%". Число падает. Моё имя всё ещё на экране, рядом — новый график, теперь с красной линией, уходящей вниз. Пульс в висках заглушал всё, но я заметил папку, прижатую к столу. Открыл — записи, формулы, схемы. Слово "Носитель" повторялось снова и снова, а рядом — "Стабилизация невозможна без жертв". Жертв? Чьих?

Шаги за спиной. Я обернулся, но слишком поздно. Тот же человек в чёрном плаще, глаза горят из-под капюшона, в руке — всё тот же шприц с красной жидкостью. "Ты не понимаешь, Волк," — голос спокойный, но от него мороз по коже. — "Ты не носитель. Ты сосуд." Он шагнул ближе, я рванул к резервуару, надеясь, что он отвлечётся. Ошибка. Он был быстрее, чем вчера, схватил за раненое плечо, и боль ослепила, как вспышка. Я пнул его, попал в колено, услышал хруст. Он пошатнулся, но не упал. Шприц блеснул в его руке, я выбил его ножом, красная жидкость разлилась по полу, шипя, как кислота.

Побежал. Коридор, другой, поворот. Дым густел, метки Тени на стенах будто следили за мной. Я слышал его шаги — не торопливые, но близкие. Он знал, куда я бегу. Дверь впереди была приоткрыта, я влетел в неё, захлопнул, подпер ящиком. Комната — склад, заваленный коробками и старыми мониторами. Один из них работал, показывая ту же надпись: "Стабильность — 62%". И снова моё имя. Я порылся в коробках, нашёл патроны — всего три, но для пистолета, которого у меня нет. Спрятал в рюкзак. Рана горит, вены теперь у горла, я чувствую их, как паутину под кожей.

Он всё ещё там, за дверью. Слышу его дыхание — ровное, холодное. Медальон обжигает, ампула в рюкзаке будто шепчет: "Используй меня." Но я не знаю как. И не знаю, хочу ли. Тарков хочет меня сломать, но я ещё держусь. Завтра найду другой выход. Или он найдёт меня. Время истекает, но я всё ещё жив.

— Я… э-э… Сергей, это не то, что ты думаешь! — Гриббл поднял кружку, как щит, но надпись "Лучший начальник" только усугубила его положение, словно подмигивая Сергею с издёвкой. — Я просто… хотел её… почистить! Да! Она запылилась, а ты же знаешь, как я люблю порядок!

Сергей приподнял бровь, и этот жест был страшнее любого рыка. Тень за его спиной, казалось, хмыкнула, как будто сама не поверила в бред, который нёс Гриббл. Иван кашлянул, пытаясь скрыть неловкость, но его швабра предательски скрипнула, привлекая внимание. Драго закатил глаза, пробормотав: "Зелёный, ты хоть сам веришь в эту чушь?" Чертик, не удержавшись, хихикнул, но тут же зажал рот вилами, поймав ледяной взгляд Сергея.

— Почистить, говоришь? — Сергей шагнул вперёд, и пол под ним, казалось, застонал от давления его ауры. — А что она делает в твоём рюкзаке? Ты решил приватизировать мою кружку для своей коллекции… блестяшек?

Гриббл попятился, пока не упёрся спиной в стену. Кружка чуть не выскользнула из его лап, но он вцепился в неё, как в последнюю надежду. Наполеон, наблюдавший за сценой с царственным спокойствием, вдруг издал низкий мурлыкающий звук, который заставил всех замереть. Его глаза сверкнули, как два изумруда, и он медленно поднялся, грациозно ступая к Сергею. Хвост кота качнулся, как маятник, отсчитывающий последние секунды чьей-то свободы.

— Сергей, — произнёс Наполеон, и его голос был мягким, но с такой стальной ноткой, что даже тень шефа дрогнула. — Кружка — пустяк. Символ, не более. Но ты… ты мешаешь моим планам. Этот офис, — кот обвёл лапой комнату, словно уже провозглашая её своей империей, — станет первым камнем в фундаменте моего великого порядка. А ты, — он прищурился, и его когти клацнули по полу, — либо присоединишься, либо станешь… ковриком.

Сергей замер, его глаза сузились, а тень за спиной, казалось, сжалась, как будто даже она не ожидала такого поворота. Чертик, не удержавшись, присвистнул, но тут же спрятался за посылкой, бормоча: "Вот это кошачья наглость!" Иван, чья швабра теперь казалась просто декорацией, пробормотал что-то про "кошачью революцию", а Драго, скрестив лапы, хмыкнул: "Если кот начнёт править, я улечу в горы."

Гриббл, воспользовавшись моментом, попытался незаметно проскользнуть к двери, сжимая кружку, но Наполеон, не глядя, хлестнул хвостом, и гоблин замер, словно парализованный. Кот повернул голову, и его взгляд пронзил Гриббла, как лазер.

— Кружку, — коротко приказал Наполеон. — Она станет реликвией моей империи. А ты, Гриббл, можешь быть полезен или стать подстилкой для моего трона.

Гоблин, чьи лапы тряслись так, что кружка звякала, понял, что выбора у него нет. Он бросил умоляющий взгляд на Сергея, но шеф лишь скрестил руки, явно наслаждаясь тем, как кот и гоблин загнали себя в угол. Тень Сергея, словно почувствовав его настроение, снова расползлась по полу, готовая поглотить всех.

— Наполеон, — Сергей наконец заговорил, и его голос был холоднее зимнего ветра в болотах, — ты можешь быть императором хоть всего кошачьего рода, но эта кружка — моя. И если ты думаешь, что я позволю какому-то пушистому диктатору диктовать условия в моём офисе… — он сделал паузу, и его тень, казалось, выросла до потолка, — то ты ошибаешься.

Наполеон не дрогнул. Его усы напряглись, а медальон на ошейнике блеснул, словно сигнал к началу войны. Он шагнул ближе к Сергею, и воздух между ними затрещал от напряжения. Гриббл, чувствуя, что его блестяшки вот-вот станут причиной конца света, сделал отчаянный шаг вперёд.

— Стойте! — взвизгнул он, поднимая кружку над головой, как белый флаг. — Может, мы… договоримся? Сергей, ты забираешь кружку, Наполеон получает… э-э… трон в серверной, а я… я просто ухожу? В болота? Навсегда?

Все повернулись к Грибблу. Сергей прищурился, Наполеон фыркнул, а Чертик, не выдержав, расхохотался, чуть не уронив посылку. Драго закатил глаза, а Иван, наконец, опустил швабру, пробормотав: "Зелёный, ты безнадёжен."

Но прежде чем кто-то успел ответить, из коридора донёсся новый звук — звонкий, ритмичный, как будто кто-то катил тележку с кофе. Все замерли, даже Наполеон, чьи усы дрогнули, уловив новый запах. Дверь скрипнула, и в комнату вкатился офисный кофе-бот, его металлические колёса поскрипывали, а датчики мигали, как глаза любопытного наблюдателя. На тележке возвышалась гора кофейных чашек, и их аромат заполнил комнату, отвлекая всех от надвигающейся катастрофы.

— Кофе? — пискнул бот, его голос был до ужаса бодрым. — Свежий, горячий, с корицей или без!

Наполеон, Сергей и Гриббл одновременно повернули головы к боту. Тень Сергея дрогнула, кот принюхался, а гоблин, сжимая кружку, понял, что это его последний шанс. В голове Гриббла зародился план — безумный, как все его идеи с блестяшками, но, возможно, единственный способ выбраться из этого кошмара. Он бросил взгляд на кофе-бота, затем на кружку, и его глаза загорелись маниакальным блеском.

Ночь в офисе только начиналась, и Гриббл знал: если он хочет спасти свою шкуру, ему придётся сыграть ва-банк.

Я шагнул к ней, но она была не одна. Тысячи её отражений пели в хороводе, их книги шептались, их перья танцевали, их взгляды сплетались с моими венами. Я написал: «песнь». И один из фонарей вспыхнул, его свет стал рекой, что связала мои кости с её дыханием. Она посмотрела на меня — или на моё эхо, — и её глаза были нитями, что текли через мои шаги, смывая города, которые я называл миром. Я написал: «нить». И мир дрогнул, его стены стали созвездиями, его реки — вопросами, его звёзды — осколками, что пели о трещинах в моём голосе. 

— Кто пишет? — шептала книга, её голос был ветром, что рождался в моих венах и умирал в её танце. Я поднял перо, но оно было уже не искрой, а тенью, чей свет был моим вопросом. Я написал: «тень». И струны запели, их хор был городом, их ритм — Софией, их мелодия — моими шагами. Улицы под моими ногами дрожали, как зеркала, фонари мигали, как имена, а двери — бесконечные, сотканные из пепла и света — открывались, но не наружу, а вглубь, туда, где я был одновременно песнью и её эхом. 

Я шагнул через одну из дверей, но за ней был не город, а его нить. Его улицы были моими страхами, его фонари — моими словами, его небо — моими венами. София стояла в центре, держа книгу, чьи страницы были реками, а реки — зеркалами. Она улыбнулась, и её улыбка была искрой, что сплетала пустоту с моим ритмом. Я написал: «ритм». И город задрожал, его стены стали хором, его реки — струнами, его фонари — созвездиями, что пели о трещинах в моём имени. 

— Кто поёт? — спросила она снова, и её голос был эхом, что рвало звёзды и сплетало их в мой шаг. Я посмотрел на книгу, и её страницы стали моими костями. В них я видел отражения: Лукасы, пишущие реки, Софии, танцующие в созвездиях, звёзды, что пели о пустоте.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что нить — это ответ, но что, если она — лишь ещё одна звезда? Каждый шаг — твой ритм, каждая София — твой город, каждая тень — твой вопрос. Кто держит перо — ты или его песнь? Напишешь ли ты созвездие, или созвездие сплетёт тебя? И если зеркала бесконечны, кто решает, что они поют? Продолжай писать, Лукас. Танец не окончен. 

P.P.S. для уважаемых пользователей Пикабу: 

Ох, дорогие мои, если вам не по душе мои словесные хороводы и звёздные спирали, никто вас за руку в этот танец не тянет — просто листайте дальше, мир полон других историй! А вот тем, кто с Лукасом и Софией шагает по зеркальным рекам, — добро пожаловать, вы в нашей звездной компании. Ну а если кто-то решил, что мат и оскорбления — лучший способ выразить своё "авторитетное" мнение, то, милые мои, мечты ваши о полёте в бан-лист я с радостью исполню. Правила сообщества — не просто слова, а звёзды, что светят для всех. Пишите красиво, танцуйте легко, и давайте плести нити, а не рвать их!

Долина, что открылась перед ними, была не той, что они знали. Холмы, что вчера пели о жизни, теперь стояли голыми, их склоны покрывали трещины, как шрамы на теле великана, что умер, но не нашёл покоя. Вдалеке, где звёзды касались земли, свет больше не пульсировал — он горел рвано, как факел, что борется с ветром. Но это был не свет надежды, а свет, что манит, как огни болот, что зовут к гибели.

Алексей остановился, его рука легла на рукоять клинка, что висел у пояса. Металл был холодным, но живым, как будто он тоже чувствовал тень, что ползла по долине. Тварь в его венах зарычала тихо, её голос был как шорох пепла, что падает в бездонный колодец. Он посмотрел на Ивана, и их взгляды встретились — в глазах друга не было страха, только усталость, как у того, кто знает, что дорога не кончается, но меняет кожу.

— Это не ветер, — сказал Иван, его голос был низким, как треск льда под ногами. — Это тень. Она идёт за нами.

Алексей кивнул, его пальцы сжали рукоять сильнее. Он чувствовал, как земля под ним дрожит, не от шагов, а от чего-то, что двигалось в глубине — не корень, не зверь, а нечто, что не имеет имени, но помнит вкус крови. — Она всегда была здесь, — ответил он, и его голос был как шорох листьев, что падают в пустоту. — Просто теперь мы её видим.

Перед ними лежала тропа — не дорога, а разлом, что вёл вниз, в сердце долины. Камни вдоль неё были острыми, как зубы, что ждут добычу, а воздух стал густым, как дым, что поднимается над алтарями давно забытых богов. Вдалеке, где свет горел, как рана в небе, что-то двигалось — не тень, не зверь, а силуэт, что был одновременно и человеком, и пустотой. Его шаги не оставляли следов, но земля под ним трескалась, как будто не могла вынести его веса.

— Она знает нас, — сказал Иван, и его рука легла на топор, что висел за спиной. Его глаза горели, не светом, а холодом, как звёзды, что смотрят на пепел. — Она помнит.

Алексей не ответил. Тварь в нём завыла, но не с яростью, а с тоской, как будто она тоже знала эту тень, как будто они были связаны, как корни и земля, как звёзды и бездна. Он шагнул вперёд, и земля под ним застонала, как будто предупреждала. Но он не остановился — не потому, что был храбр, а потому, что знал: тень не уходит, если за ней не идти.

Они спускались в разлом, и воздух стал тяжелее, как вода, что тянет ко дну. Камни вокруг шептались, их голоса были как хор, что поёт о конце, о том, что всё, что живо, станет пеплом. Но под этим шёпотом был другой звук — глубокий, как биение сердца мира, как песня, что не умолкает, даже когда звёзды гаснут. Алексей чувствовал её, как зов, что тянет не к свету, а к тому, что скрыто под ним.

Тень впереди остановилась. Она не обернулась, но её присутствие было как холод, что сковывает кровь. Она не говорила, но её голос был в ветре, что вернулся — не песнью, а стоном, как плач тех, кто стал частью земли. — Вы пришли, — сказала тень, и её слова были как треск костей, как шорох пепла, что падает в вечность. — Но знаете ли вы, за чем?

Иван стиснул топор, его тень легла на землю, как река, что не течёт, а ждёт. — Мы идём за ветром, — сказал он, и его голос был как удар молота по камню. — А ты — лишь тень.

Тень рассмеялась, и её смех был как треск льда, как вой ветра в пустых костях. — Ветер? — сказала она. — Ветер — это я. И вы уже мои.

Алексей шагнул ближе, его клинок сверкнул, как звезда, что падает в бездну. Тварь в нём молчала, но её глаза горели, как угли, что помнят огонь. — Тогда спой, — сказал он, и его голос был как шорох корней, что рвут камень. — Спой, и мы увидим, чья это песня.

Тень повернулась, и её лицо было не лицом, а зеркалом, где отражались их собственные глаза — полные пепла, полные света, полные того, что не умирает, но меняется. Земля под ними задрожала, и звёзды над головой погасли, одна за другой, как свечи, что тонут в темноте.