Фантастика. В настроениях нынешних реалий. Но с надеждой и верой в хорошее. И всем вам желаю и сохранения надежд, и сбывания заветных желаний.
С уважением, от уроженца города Копейска и, по совместительству, от автора, Волченко Павла.
Хотелось бы еще поблагодарить Евгения, ЧеИзСа, за прекрасную озвучку (кому хочется ознакомиться с аудиоверсией - будет прикреплена в конце второй части текста).
Еще раз всем спасибо за внимание, и приятного вам чтения/прослушивания. Ну и удачи что ли всем вам от чистого сердца.
Он сел на свое привычное место, в свое протертое кресло, бросил взгляд на монитор с показателями системы. Всё в норме, только для понимания этого ему и смотреть никуда не надо было – привык «чувствовать» корабль. По вибрации, по звуку, по непонятно чему, едва уловимому, но если вдруг что-то случалось, он это узнавал раньше, чем бросал взгляд на показатели системы – чувствовал, слышал, ощущал телом.
Почти полтора года полета, сонного, размазанного во времени во всех отношениях. Для него – это размазанность была в ощущениях, он и не спал и спал будто одновременно. Задач у него пока не было никаких, кроме как просто ждать, ждать окончания пути, скучно, монотонно, ежедневно, тоскливо. Не нужен он был особо на корабле, а нужность его была лишь для нештатной ситуации, для чего-то, что не предусмотрено системой, расчетами. А так… только просто быть тут, просто ждать, просто присутствовать.
Еще раз вслушался в равномерный, едва уловимый, гул корабля, еще раз убедился, что нет в нем ничего подозрительного, и произнес.
- Включи рождественские мелодии.
- Хорошо, - прозвучал голос его жены, его Лены, оставшейся там, далеко-далеко, на Земле, в родной Солнечной системе. Тут же заиграла музыка. Вполне себе традиционное «Jingle bells» - гимн всея рождества, общепринятый в мире для всех и каждого. Нет, конечно же можно было попросить и новогодние песни, но те, обязательно, начнутся с «В лесу родилась ёлочка», а он эту песенку уж очень не любил, еще с самого детства, когда в школьном хоре их раз за разом, год от года, таскали на репетиции перед новогодними утренниками.
Мелодии шли одна за другой, а он, не отрываясь, смотрел в обзорный монитор, пальцы его лежали на клавишах управления, и он, то и дело, как заведенный, перещелкивал изображение с фронтальных камер на кормовые. Каждый раз искусственный интеллект мгновенно выцеплял, выделял зеленым квадратиком рамочкой Солнечную систему сзади, с кормовых камер, а с фронтальных едва заметную красноватую точку Проксима Центавра. Маленькую совсем, несоразмерную с Солнцем.
Туда-сюда, сюда-туда – и так раз за разом. Можно было включить увеличение, доступный зум, но там ничего толком не видно будет, особо мощных телескопических систем на корабль не навесили – не было времени на эти мелочи. Но то, что можно было увидеть – всё же говорило о многом. Свечение – красноватость Проксима Центавра и родного Солнца – была очень сходна, и это злило до бесконечности. Так хотелось, чтобы как раньше, во времена его юности, пока не было еще у него дочурки, Солнце было бы таким же – желтым, ярким, слепящим, а не этаким чадящим злым угольком в бесконечной тьме пространства.
Пальцы застыли над клавиатурой. Переключиться на другую камеру? На левый борт, чтобы увидеть то, что он уже почти решил для себя, но всё же удержался, не нажал клавишу, только подушечкой пальца провел по ее пластиковой плоти, соскользнул.
Заиграла другая мелодия – еще какая-то рождественская, безымянная, но всё же очень узнаваемая. Он попытался вспомнить, как же она там называется… Попытался, но не смог. В голове крутилась какая то ассоциация в стиле «Благословенной ночи», но в то же время была полная уверенность в том, что не так она называется.
- Ну и хрен с ней, - сказал сам себе. Вздохнул, отключил обзорный монитор. Всё равно смотреть не на что. Движения, даже на этой, бесконечно огромной скорости, не ощущалось. Это всё равно, что лететь на спорткаре по пустыне на максимальной скорости от одного города, до другого, что в тысяче верст друг от друга. Скорость бешеная, а вот – не меняется ничего. Одинаковая желтизна песка вокруг, одинаковая синь неба над головой, без единого облачка, одинаковая чернота асфальта под колесами. И чувство, будто застыл во всём этом, остановился, влип в бесконечность между секундами навсегда.
Долгая дорога. Бесконечно долгая дорога.
- Хватит, - приказал он в пустоту рубки, и музыка тут же смолкла, навалилась оглушающая тишина, через которую, неторопливо обретая привычную форму звучания, снова проступил шум корабля. Неслышимый почти, но такой знакомый, такой узнаваемый.
- Время окончания компиляции за день?
- Два часа тридцать две минуты, - прозвучал спокойный голос его Лены, через короткую паузу голос продолжил, - С учетом времени монтирования – два часа тридцать восемь минут.
- Спасибо, - не удержался, сказал, как своей жене, хоть и не любил он звучания, а главное, понимания, того, что этот голос будто украден у его любимой, у его… Ненавидел этот голос из «уст», из динамиков корабля, но и отказаться от него не мог – это как расковыривать чуть присохшую ранку. И больно, и в то же время никак не можешь остановиться, отказаться на полпути от движений своих же пальцев, ногтей, что секунда за секундой снова и снова делают больно.
- Всегда рада быть полезной, - такой же нелепой вежливостью ответил корабль.
Два с половиной часа. Пора начинать.
Он поднялся со своего кресла, потащился, поплелся уныло, сгорбившись, в «кладовку» - так он называл ремонтный отсек. Там, неторопливо, придирчиво, стал шариться во всевозможных запчастях, материалах, подыскивая то, что могло ему пригодиться. Набрал ворох легких пластиковых труб и трубок, прихватил ручной виброрезак, серебристую бабину скотча, проводов тонких медных в цветных оплетках, и со всем этим скарбом зашагал обратно. Всё так же медленно, всё так же траурно неторопливо.
Добрался. Скинул, всё, что набрал на пол, уставился на весь этот мусор глупо, не понимающе, будто не помнил, что сам он только что всё это собирал, что сам он всё это сейчас принес и бросил тут на пол.
- Нда… - проговорил себе под нос медленно, устало.
Как ни странно, корабль никак не прореагировал на его это «Нда», хотя раньше то и дело цеплялся за нечаянно пророненное слово, всё требовал уточнений команды, или же говорил, что не понял. Вернее не так – не поняла, поправка на голос. Главного в этом голосе не было – строптивости его Лены, этакой подспудной ее черточки, когда она вставала с вызовом в блеске своих карих глаз из под низкой каштановой челки, упирала в бедро белый кулачек, и говорила этак с вызовом:
- А ты, Федоров, не охренел ли часом?
И после этого либо извиняться, или смеяться, или с разлету охватывать ее, к себе прижимать, и говорить какие-то ласковости ей на ухо. У него даже слеза проступила, скользнула по небритой щеке вниз, но не капнула, не упала, заплутала в белесой-седой щетине, да и пропала в этих дебрях.
- Нда… - еще раз сказал он, и тут-то корабль отреагировал.
- Я не поняла вас. Повторите задание, или расширьте команду.
- Всё нормально, это я с собой.
И снова живая тишина корабля.
Он уселся задницей на пол, вытянул из всего принесенного длинную, самую большую в обхвате пластиковую трубу в пару тройку дюймов в диаметре, покрутил ее в руках, посмотрел оценивающе, решил, что подойдет.
Виброрезаком отрезал кусок в пару метров длинной, потом наступила очередь более тонких трубок. Работа кипела, он ушел с головой в свое дело, уже весь пол покрывала мелкая белая пластиковая стружка, так похожая на крупицы снега. Он даже улыбнулся, глянув на нее, будто и правда – увидел самый, что ни на есть настоящий, первый белый снег, что во вьюжную, стылую погоду, крупой сыплет на остывшую, уже до твердости заиндевевшую землю. Собрал в ладонь горсть этой мелкой стружки, щекой небритой к ней прижался – стружка была мягкая, кололась, а после подбросил ее над собой, и та посыпала сверху ему на косматую голову, на плечи его, и он закрыл глаза.
Вьюжная ночь, задувало, ярился ветер. Зима выпала бесснежная, злая. Ветер каждую ночь ходил по дворам, по улицам, выл, свистел бандитским, разухабистым посвистом, качал голые ветви деревьев – буянил.
Они с Леной припозднились в ту ночь, шли из больницы. Лена молчала, думала о чем-то своем, а он, шагал с нею рядом, нахохлившись, сунув руки в карманы тяжелого драпового пальто, и не смотрел по сторонам. Ему хотелось снега, настоящей зимы, хотелось чтобы снежинки искрились в лунном свете, чтобы стало по ночам светлее, а не вот так – только желтые пятна под фонарями, а всё остальное – черно, черно и жухло, да еще и пыльно – гоняет этот злодей ветер густую пыль, приходишь с улицы, и отряхиваешься, как ковер вышибаешь, аж чихать хочется.
Лена шла рядышком, и вот, как-то вдруг, привалилась к нему плечом, обхватила его руку, и как-то вся к нему приникла, и вышло так, что как раз всё под фонарем, под светом. Он взглянул на нее, увидел, что на лице ее, чуть подкрашенном макияжем, протянулись две черные полосочки от туши вниз по блестящим щечкам.
- Что случилось? – он застыл на месте, потянул к ней руку, но так и не притронулся, словно испугался. Она часто ходила в больницу, у нее, вернее – у них были проблемы. Началось с того, что, не получалось у них детей, никак не получалось. Она сходила в больницу раз, сходила другой, а после – после стала ходить едва не каждую неделю. Консультации, препараты, курсы лечения, обследования – это всё как-то уже стало рутинным, привычным. А теперь вот – эти слезы, её руки, крепко обхватившие драповый рукав пальто, и протянувшиеся дорожки туши на щеках.
- Что-то… что? – сглотнул, спросил тихо, испуганно, и всё же огладил ее рукой в перчатке по щеке, смазав ту самую дорожку туши, - Плохо? Да?
- Я… - она вымученно как-то улыбнулась, и сказала тихо-тихо, едва слышно через завывания ветра, - я беременна.
И он тут же охватил ее, тут же прижал, и зашептал:
- Что же ты тогда, что… - слов не находил, чтобы правильно сказать, чтобы быть с ней как надо, чтобы отдать ей толику своего счастья, радости своей, и слезы у него тоже уже катились по щекам, слезы радости.
Сильный порыв ветра ударил в лицо, больно, остро, холодно, опять эта пыль, это крошево, но… Он глянул в сторону, на волосы прижавшейся к нему Лены и увидел её – снежную крупу. Мелкую, в четвертинку рисового зернышка, но именно ее – белую, снежную, чуть поблескивающую в свете фонаря. Улыбнулся еще шире, и сказал радостно:
- Что? – спросила она, всхлипнув.
Он за плечи отстранил ее от себя, смотрел на нее с дебильной какой-то улыбкой, с сумасшедшим блеском в глазах, и громко, едва не закричав, сказал:
А после подхватил ее, охватил за ноги, поднял, закружил в этом злом, крупяном, вьюжном снегопаде, и закричал:
- Снег пошел! Снег! Ты беременна! У нас будут дети! Снег!
И они были счастливы. Они были счастливы оба… И шёл снег.
Из мыслей его вырвал бипер. За то время, пока вспоминал, руки сами работали, делали нужное дело и вот уже перед ним вместо завала из пластиковых трубок и прочего мусора уже стоит грубо сделанная елочка. Небольшая, некрасивая, схематичная, уродливая. Белые трубки вставленные в прорези друг дружки, отвратительно – будто набросок ребенка двухлетки на листе бумаги. Черточки, полосочки, кое-как пересеченные. Именно так грубо, некрасиво, кое-как и кое-где перетянуто гибкими проводами, нейлоновыми веревочками, висят эти нити вниз, будто мох давний, или паутина неприглядная. Но его работа – устраивала. Получилась, как он считал – очень даже красиво, прилично.
На бипер он не обращал внимания – с этим можно подождать. Это всё от него зависит, не торопился. Всё равно – это не сейчас, это тогда – давно у них, там, хоть и только сейчас у него тут появилось. Почти три световых года по расстоянию, и целая вечность разлуки по внутренним ощущениям. Но ему проще – его вечность вдвое короче, чем их – околосветовая скорость, она такая. Восемьдесят семь процентов от световой. У него год, у них два. У него полтора, у них – три.
Поднял с пола, из под занесенного пластиковым снегом-стружкой, хвосты-плети разноцветных тонких проводов, стал прокидывать их по ветвям-трубкам своей белой неказистой елочки, кое-где подвязывал узелками, чтобы проводки не соскользнули, не упали с гладкости пластиковых трубок. И в обвесе этой импровизированной мишуры всё выглядело уже не так плохо, не так страшно, как то было несколько минут назад – выходило уже почти по-настоящему.
- Чего-то не хватает, чего-то очень не хватает, - бубнил он себе под нос, мечась вокруг своей импровизированной елочки. Да, конечно не хватало очень и очень много чего: елочных игрушек, звезды, да даже банального зеленого цвета самой елочки, а главное – ощущения нового года, но не это было для него нужным, не это было для него важным. Важным, главным для него было – оттянуть, протянуть во времени неизбежность, на которую уже решился, но так не хотелось осознать эту решимость окончательно. А спусковым крючком для этого действа – будет видео, которое он собирался посмотреть, та самая запись, что была принята с Земли, была скомпилировано в нужную скорость восприятия. И даже зная, что там увидит, он не хотел в это верить, не хотел этого осознать. Хотя и знал, сам считал, делал все выкладки и просчеты.
- Да, точно, дождик! Дождика не хватает, была же гофра, была! – и снова кинулся он в ремонтный отсек. В этот раз он уже не выискивал, не разгребал аккуратно залежи своей кладовой, выбирая нужное – он сметал всё с полок на пол, он опрокидывал занайтованные стеллажи, пинками отбрасывал в сторону то, что не нужно ему для его елочки, что не пригодится. В злобе какой-то, в ярости он это всё творил. И вот уже шагу нельзя ступить, чтобы не наступить на разбросанное, раздавленное, разбитое, чтобы не хрупнуло у него под ногами что-нибудь в прошлом важное и нужное, а теперь – превратившееся в ненужный хлам. И вот она – та самая серебристо поблескивающая гофра, раскатилась рукавом, спиральная проволока ребрами по ней выпирает. Хватанул ее, прижал к груди, ее хвост длинный по полу тянулся и куда то в угол, и вдруг, сам не ожидая для себя скуксился весь, и едва-едва сдерживая слезы закусил губу, и всё ж не удержался, заревел, утирая слёзы неумело, размазывая, будто себя стыдясь. И вот так вот, в этом состоянии, роняя слезы, кривясь в ужимках, в попытках их удержать, стал рвать податливую серебристую ткань гофры с проволочного каркаса. Та рвалась легко, с едва слышимым звуком, и именно так как надо, по витой – спиралями, а по факту – полосками. Удобно, красиво, каким и долженствует быть дождику блестящему на елочке, разве что полоски выходили слишком толстыми.
Тут же попалась на глаза переноска аккумуляторная. Удобная штуковина, а главное – большая и круговая – вот и звезда на вершину елки. Всё складывается – хороший знак, хорошее предзнаменование, а может потому и… Теперь – лишь бы в ней был заряд, лишь бы хватило этого заряда на задуманное и он сам для себя решил, что если будет в ней заряд, если будет она светить всё то время, которое ему потребуется на задуманное, то – тогда всё сложится и всё у него получится.
Он шел обратно в капитанскую рубку с надеждой и верой в душе. Переноску он так по сию пору и не пробовал включать. Это будет не честно, это будет не правильно, да и надежда теплилась пока результат был еще неизвестен. Загорится она, вспыхнет ярким белым светом диодов, холодом обольет всю капитанскую рубку, и будет ему тогда вериться в то, что всё – всё хорошо будет. И будет он смотреть на этот белый свет, будет видеть тени, как там, как на Земле, когда черным они прочерчиваются по белому снегу, и будет ему от этих длинных и черных теней как-то ближе к Земле, как то – реальнее, как-то более настоящим всё вокруг станет, и вместе с тем – чуть сказочнее.
Вошел, приказал с порога:
- Новогодние песни включи.
- Плейлист на новогоднюю тематику, - снова голос его жены, но не ее слова, Лена бы так никогда не говорила. Не живо – мертво, отвратительно. Можно бы было как-то матрицу сделать, можно было бы услышать именно ее словечки, может быть тогда… Нет – тогда было бы только хуже, тоска была бы сильнее, сущность подделки больнее тогда, когда она больше похожа на оригинал. Чем приближеннее, чем сильнее схожесть, тем болезненнее осознание неправды. И в короткий миг, когда поверишь, по-настоящему поверишь – правда будет самым тяжелым, самым сильным ударом.
Заиграла песня. И да, та самая «В лесу родилась елочка» и в том самом исполнении – детский хор, задорные детские голоса, и как сейчас ему вспомнилось детство, когда они все на сцене, и лавочки в два ряда, чтобы выстроились три ряда хора за спиной у солиста. И он, на самой высокой лавочке в последнем ряду, балансирует, потому что страшно немного, и учительница музыки уже сидит за пианино, и зал полон родителей и детей.
Учительница, поднимает руки над белыми клавишами пианино, и громко, чтобы хор слышал, говорит:
- И раз, два, три – начали!
Пальцы пробуждают звук, и хор слушает, и хор вступает, и солист с ними, подпевая, и ожидая своей партии, а он, он сам, только рот раскрывает и то и дело вниз поглядывает. Поглядывает потому что лавочка – высокая, и ноги у него предательски дрожат. А ведь просился он, ну чтобы если не в первом ряду, так хотя бы во втором, чтобы не на этой верхотуре. И пот на лбу проступает, и в зал он почти не смотрит, потому как знает – один взгляд с залитой светом сцены в зал, увидеть их всех – много-много зрителей, рухнет, упадет, и будет ему бесконечно стыдно.
Всё это вспоминает, пока развешивает дождик, пока как-то, на скотч, прикручивает к вершине белой пластиковой елочки, переноску, а потом, когда всё готово, когда уже вместо «В лесу родилась елочка», вовсю из динамиков льется «Новогодние игрушки», тянет руку к клавише включения переноски. Ему страшно, ему дико страшно, что она вот возьмет – не вспыхнет, и что тогда? Ничего – всё будет именно так, как он и задумал, вот только веры в себя, веры в ту ма-а-а-а-а-а-алую толику реальности счастья – станет в тысячу, нет, в бесконечность раз меньше.
- Ну… Давай… - нажимает на кнопку и тут же щурится от яркого вспыхнувшего света, и тут же улыбается. Сколько она там, переноска эта – только в полете с ним? Полтора года. А сколько она провалялась на всяких складах? И заряжали ли? А она – вот – горит, слепит своим ярким светом – радует.
- Хороший знак, - улыбается, и, как бы глупо это не выглядело, как бы глупо это не ощущалось, с благодарностью оглаживает округлость ее колпака, отступает на шаг, а улыбка всё так и не сходит с его лица.
Попятился, спиной дошел до своего кресла, уселся. Потертое кожаное кресло едва слышно скрипнуло, принимая его в себя, он почувствовал, как оно едва ли не обнимает его, касается разом и рук и ног, и зада и спины – заботливое, привычное, как родное – живое. И не только эффект памяти тут, что конечно же тоже было, но и то, сколько часов, дней, месяцев он в нем провел. Оно, своей уютностью, будто пыталось уберечь его от мыслей, что сейчас бурлили у него в голове, теплом своим, удобностью старалось отгородить его от жуткой реальности.
Он, вместе с креслом, развернулся, уставился на экран, где мигала зеленая надпись: «Компиляция закончена, временной люфт исключен».
- Как-то так… - проговорил себе под нос со вздохом, положил палец на клавишу, помедлил, нажал.
- Привет, пап, - во весь экран лицо дочки, Светы. Вся в мать. Зеленоглазка, такие же волосы каштанового цвета, улыбка на детском лице, вздернутый носик, ямочки на пухлых щечках.
- Привет-привет, - ответил он с улыбкой, с радостью в голосе.
- А мы тут готовимся вовсю. У тебя там когда новый год? Скоро? У тебя же там всё по другому, да? Мама мне объясняет, а я понять не могу. Я глупая наверное, - он тут же замотал головой, будто она могла увидеть его через экран, увидеть это его отрицание, - а может просто я маленькая? Как это вообще, так, чтобы у тебя там одна минута, а у нас – две? Я не понимаю. Мама говорит, что мне потом, на физике расскажут, а я не хочу, я хочу, чтобы ты мне расска…
- Чего ты там не хочешь? – голос Лены из-за спины Светы. Только настоящий, а не эта филигранная подделка от искусственного интеллекта. И сейчас, когда он услышал именно настоящий, живой её голос, тут же понял, насколько они, голоса эти несхожи. И даже не объяснить словами эту разницу, не неправильность звучания от искусственного интеллекта, которой и в помине не было, и не на мизер совранный тембр – чего тоже не было. Нет, просто в этом голосе была настоящая, не поддельная – жизнь, даже в этой короткой фразе звучали и эмоции, и тона, и еще что-то неуловимое, что искусственный интеллект пока еще не научился повторять, воссоздавать.
- Чего отцу жалуешься? А? Я тебе сейчас… - нет, она конечно же не злилась, но он не удержался, и одновременно с дочкой, выпалил:
- Да не жалуется! – вскрикнул он.
- Да не жалуюсь! – вскрикнула Света.
- Ну и правильно, у него своих проблем хватает, уйди, малявка, дай с папой поговорю.
Света соскочила, отступила на шаг от камеры и стала видна кухня – это то и надо было для него, это-то ему и было нужно. Был день, еще день, он глянул на бегущую чехарду цифр внизу экрана, что указывали время записи там, на Земле. Два часа дня, но вот свет из окна… Нет, он и до этого по записям всё видел, но так, в кругу семьи, когда это чувствуется особенно ярко, особенно страшно – это ему было нужно, чтобы решиться. Свет из окна лил багровый, как будто от раскаленных углей костра. Плохой свет, страшный.
Но всё это он увидел лишь только на несколько секунд, и тут же на место Светы уселась Лена. Поправила камеру, всё же Света и правда была еще мала, поэтому пришлось поставить камеру повыше, улыбнулась, сказала тихо, совсем другим голосом, нежным, обволакивающим.
- Ну, как ты там, солнце мое, как у тебя дела, - улыбка ее стала грустной, около глаз тончайшими птичьими лапками пролегли морщинки, в глазах ее непрошено заблестело. Она быстро, как бы украдкой, провела ладонью под глазами, и уже без такой грусти в голосе, продолжила, - у тебя сейчас… Уже полтора года выходит. Да? А может больше. Мне объясняли, а я… - быстро, воровато оглянулась, шепотом выпалила, - я же тоже в этом ничего не понимаю. Как оно там считать то, чтобы правильно?
- А ты думаешь я понимаю, - усмехнулся он, протянул руку к экрану и, чувствуя лишь его холод и твердость, провел пальцами по ее лицу, - я вообще тут запутался. Невероятно запутался. Во всём… Помоги…
Лена, будто специально помолчав, чтобы он мог сказать эти свои слова, продолжила уже нормальным тоном:
- У нас… - тяжело и долго вздохнула, - У нас всё хорошо, я в тебя верю, я знаю, что ты всё сделаешь правильно, я уверена – ты можешь сделать всё как надо. Активность… - замолчала, оглянулась на Свету, что стояла уже около плиты и с большим интересом облизывала крем с ложки, - ладно, это мелочи. Мне тяжело без тебя, тебя так долго уже неь. Нет, я обманываю тебя, - тут ему вдруг стало холодно в груди, омерзительно холодно. Обманывает?! Как? Неужели… Ну что же ты молчишь так долго!
- Почему молчишь?! – не выдержал, вскрикнул.
- Обманываю. Нам обеим, и мне и Свете очень тяжело без тебя. Она маленькая, говорят маленькие – они быстро привыкают, быстро отвыкают, а ей тяжело. Она каждый день, а особенно по вечерам про тебя вспоминает, а я ей рассказываю, какой ты у нас молодец. Ты же молодец?
- Конечно! Или… Я хочу им быть.
- Не прибедняйся, я знаю, какой ты. Неуверенный, сомневающийся, но знаю, что ты всегда можешь сделать так, как надо, так, чтобы было лучше всем нам. Я же правильно говорю?
Она замолчала, оперлась щекой на кулак и задумчиво так, с нежностью, посмотрела в объектив камеры.
- Я не знаю… - сказал он тихо, то ли сам себе, то ли ей ответил.
- Ну вот, опять ты сомневаешься. Опять играешь в незнайку. Гениальный ты мой незнайка. Я тебя люблю, очень люблю. И за это тоже, за сомнения твои – очень люблю.
- И я тебя… Я тебя тоже очень люблю. Солнце мое.
Она расплылась в широкой, светлой улыбке, так, как могла только она. Сказала:
- Ну вот, молодец, хоть в чем-то ты уверен, - снова вздохнула, оглянулась на Свету, вскинулась, - А ну! Отойди!
Света отступила на шаг от кастрюльки с заварным кремом, выпучила наигранно испуганно глаза, руки вскинула, как преступник при задержании.
- А теперь медленно опусти ложку. Да, так, чтобы я видела.
Света послушно медленно положила ложку на столешницу.
- И больше не трогай! А то мне на торт не хватит, - не удержалась и рассмеялась, и Света, секунду погодя тоже разразилась заливистым смехом.
- Ну ладно, дорогой, я пойду готовить. Гости скоро придут. Да и что меня слушать. Посмотри на нас, а я буду думать, что ты тут, ты с нами. Хорошо?
- Хорошо, - ответил он автоматически, кивнул, - так даже лучше.
- Ты сейчас сказал: «так даже лучше»? - она улыбнулась, - Не любишь пустых разговоров. Ты как всегда в своей манере.
- Да, я такой, - тоже улыбнулся.
Она встала, и пошла дальше заниматься готовкой-подготовкой.
Как только она отошла от камеры, как только стало видно кухню и красноватый свет, льющийся из окна, он приказал:
- Выполнить расчет динамики изменения солнечной активности. Результат показать на графике расширения.
- От какого времени? - голос Лены, но совсем теперь чужой, совсем поддельный.
- От точки старта, и помесячно по записям.
- Время брать расчетное с видео?
- Конечно. Там всё точно.
