Как сообщала газета «Нью-Йорк трибьюн», «мистер Есенин» впервые увидел величественные очертания Нью-Йорка 1 октября сквозь полуденную дымку и, «будучи поэтом, пришёл в восторг». Позднее в очерке «Железный Миргород» Есенин сам опишет свои впечатления:
…Глазам моим предстал Нью-Йорк… Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов… Здания, заслонившие горизонт, почти упираются в небо. Над всем этим проходят громаднейшие железобетонные арки. Небо в свинце от дымящихся фабричных труб. Дым навевает что-то таинственное, кажется, что за этими зданиями происходит что-то такое великое и громадное, что дух захватывает.
Сергей Есенин и Айседора Дункан на прибывающем в Нью-Йорк пароходе «Paris» 1 октября 1922 г.
Однако, когда пароход пришвартовался в Нью-Йоркской бухте, Есенина и Дункан ждал неприятный сюрприз: сотрудник иммиграционной службы сообщил им, что они не имеют права сойти на берег до соответствующего разрешения властей, и предложил проследовать на Эллис-Айленд (место нахождения политических заключённых) для проверки.
Остров Эллис, США, октябрь 1922 г.
Газета «Нью-Йорк Геральд» опубликовала заявление чиновника иммиграционной службы:
Ввиду продолжительного пребывания Айседоры Дункан в России и факта, что молва давно связала её имя с Советским правительством, правительство Соединённых Штатов имело основание полагать, что она могла быть «дружеским посланцем» Советов.
Как объяснял сам Есенин в своём очерке об Америке «Железный Миргород»:
Вашингтон получил сведения о нас, что мы едем как большевистские агитаторы.
Этот неприятный инцидент разрешился только после того, как брат танцовщицы Августин Дункан и её импресарио Сол Юрок дали телеграмму президенту Соединённых Штатов Уоррену Джорджу Гардингу. 2 октября после двухчасового допроса Есенин и Дункан были освобождены. Спектакли Айседоры Дункан в нью-йоркском Концертном зале «Карнеги-Холл» прошли с большим успехом, однако уже 12 ноября 1922 года из Нью-Йорка Есенин пишет своему другу, писателю Анатолию Мариенгофу:
Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься…
…Лучше всего, что я видел в этом мире, это всё-таки Москва. В чикагские «сто тысяч улиц» можно загонять только свиней. На то там, вероятно, и лучшая бойня в мире…
…Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, «заграница», а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно, значение его для всех, как значение Изы Кремер, только с тою разницей, что Иза Кремер жить может на своё пение, а тут хоть помирай с голоду.
Я понимаю теперь, очень понимаю кричащих о производственном искусстве.
В этом есть отход от ненужного. И правда, на кой чёрт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксёнова. С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстегнутые брюки…
…Сегодня в американской газете видел очень большую статью с фотографией о Камерном театре, но что там написано, не знаю, за не… никак не желаю говорить на этом проклятом аглицком языке. Кроме русского, никакого другого не признаю и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски…
…Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Всё равно при этой культуре «железа и электричества» здесь у каждого полтора фунта грязи в носу.
США впечатлили поэта своей мощью, размерами и красотой архитектурных форм, но в то же время он отметил и пустоту жизни американского народа тех лет. Вот что писал сам Есенин в своих воспоминаниях о поездке:
Внутренняя культура американцев очень примитивная. В них живёт мысль лишь об одном – где бы заработать или ещё как-то получить деньги.
Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам. Американец всецело погружается в «Business» и остального знать не желает.
Об искусстве США вообще говорить даже стыдно – оно находится на самой низкой ступени развития: «нравственно или безнравственно ставить памятник Эдгару По»? Этот вопрос они решают уже много лет, и никак не могут прийти к консенсусу.
По мнению поэта, в этой стране была создана культура машин, с её помощью Штаты и прославились, но это всего лишь плоды работы индустриальных творцов, а гений народа тут никакого участия не принимал. Народ Америки – только честный исполнитель заданных ему чертежей и их последователь, утверждал поэт Есенин.
Не прошёл Есенин мимо и коренного народа Америки – индейцев. По его мнению, совершенно понятно, что он "пропал от виски". Но в тоже время "индеец никогда бы не сделал на своём материке того, что сделал «белый дьявол»".
В США Есенина поразила культура электричества. Он был удивлён, что в этой стране уже давно ушли от свеч и всё озарено ярким светом. Поэт восхитился Бродвеем с точки зрения освещённости, но проходу ему не давали местные репортёры:
Свет иногда бывает страшен. Море огня с Бродвея освещает в Нью-Йорке толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких и на порог не пускают, несмотря на то что мы живём чуть ли не при керосиновых лампах, а зачастую и совсем без огня.
Америка Есенину откровенно не понравилась. Своим друзьям про это "царство мещанства" отправлял гневные письма, не стесняясь в выражениях. Вот отрывок письма Есенина из Нью-Йорка, своему другу, Александру Сахарову:
Родные мои! Хорошие!.. .
Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом?
Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать — самое высшее музик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно. Ну и @бал я их тоже с высокой лестницы.
Страна оказалась для Есенина просто чуждой. Он не смог простить ей отсутствие свободной мысли и внутреннего развития у граждан:
Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше и культурней страны, чем Америка.
Поэт приводит разговор с каким-то американцем, который утверждал, что прекрасно знает Европу, что был в Италии, Греции. Однако всё, что предлагает Европа, якобы не ново для Америки. "Знаете ли вы, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо новей и лучше?" – вопрошал американец.
Сергей Есенин сказал ему, что от его слов хочется смеяться, и одновременно плакать. Именно эти слова показывают всю внутреннюю культуру США – вернее, искажённое её представление:
Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное.
Однако так и хочется отметить: «хоть и грандиозное, но от настоящей культуры имеющее лишь оболочку, но не её глубокий внутренний мир». Именно этими словами Есенин вынес приговор Америке:
С такой культурой долго она не протянет, как бы не стремилась к роли мировой цивилизации.
А вот сами американцы после той поездки Есенина заметили как поэта (хотя серьёзно в 20-х годах воспринимали только его жену – известную танцовщицу). Американский критик Натан Доул назвал манеру стихосложения Есенина "пародийно-христианским символизмом", высоко оценив его как творца.
Ну и, конечно, Есенин писал об Америке стихи:
Места нет здесь мечтам и химерам,
Отшумела тех лет пора.
Всё курьеры, курьеры, курьеры,
Маклера, маклера, маклера.
От еврея и до китайца,
Проходимец и джентльмен,
Все в единой графе считаются
Одинаково – бизнесмен.
На цилиндры, шапо и кепи
Дождик акций свистит и льёт.
Вот где вам мировые цепи,
Вот где вам мировое жульё.
Если хочешь здесь душу выржать,
То сочтут: или глуп, или пьян.
Вот она – мировая биржа,
Вот они – подлецы всех стран.
Эти люди – гнилая рыба,
Вся Америка – жадная пасть.
Но Россия – вот это глыба!
Лишь бы только – Советская власть!
В Москву из долгого свадебного заграничного путешествия Есенин и Дункан вернулись в августе 1923 года. Анатолий Мариенгоф позже вспоминал слова поэта по приезде:
Знаешь, когда границу переехал, плакал… землю целовал… как рязанская баба…
После возвращения в Москву Айседора тут же уехала в Париж, бросив Илье Шнейдеру:
Я привезла этого ребёнка на родину, но у меня нет более ничего общего с ним.
В октябре Есенин отправляет ей телеграмму:
Люблю другую. Женат и счастлив.
Речь шла о Галине Бениславской – женщине, у которой он жил до знакомства с Дункан и у которой поселился сразу после возвращения. Однако, несмотря на их близость, Есенин так и не женился на ней. Его последней женой стала Софья Толстая. Свадьба с ней состоялась в 1925 году.
В конце того же года Есенина нашли мёртвым в ленинградской гостинице "Англетер". Айседора Дункан, которая пережила бывшего мужа на два года, на сообщение о его смерти отреагировала почти холодно. "Я так много плакала, что у меня больше нет слёз", – передала она телеграммой Илье Шнейдеру.
