Печаль + Смерть

Детство моё детство, куда ж ты ускакало на зеленых кузнечиках.

В общем, про Лешу я не слышала аж до прошлой осени. В конце октября я приехала на дачу и решила чаю попить. К колонке я пошла прям с электрическим чайником, а чего церемониться.

Около колонки собаку гладил какой-то мужчина, в котором я признала Лешиного папу. Мы с ним поговорили, и от него с ужасом я узнала, что Леша умер в Орловской области две недели назад.

Крапал дождик мелкий противный, Лешин папа чуть не плакал, я еле слезы сдерживала. Очень хотелось, чтобы вернулись те времена, когда все живые, молодые, а самая большая проблема - коленка разбитая.

Я попрощалась с Лешиным папой и пошла домой. Чайник хлюпал крышкой. На душе кошки скребли.

Пока я ехала домой, я решила стать донором, а через неделю сделала первую донацию. Потом ещё и ещё. Потом подала заявление в регистр доноров костного мозга. И по-моему, это очень сильно для человека, который уколов и анализов боится до одурения.

Только поступки делают нас людьми. Мне кажется так.

Макс медленно поднял голову. Он осторожно, чтобы не потревожить ее покой, отстранился, глядя на ее лицо в полумраке, слабо освещенное отблеском ночника. Оно было удивительно спокойным. Без тени страдания, без гримасы боли. Почти улыбающимся. Как будто она видела что-то прекрасное во сне и просто осталась там.

Он долго смотрел. Время потеряло смысл. Он смотрел в окно. За стеклом царила глубокая ночь. Городские огни где-то вдалеке мерцали холодными точками. Ни звезд, ни луны – только бархатная чернота. Его собственная боль, загнанная глубоко внутрь этим невероятным днем и этой тишиной, вдруг напомнила о себе – не криком, а глубоким, ноющим эхом в костях, в позвоночнике. Но это было где-то далеко. Не важно.

Он взял ее руку. Она была еще теплой. Он поднес ее к своим губам, коснулся костяшек пальцев легким, почти невесомым поцелуем. Потом медленно, с бесконечной нежностью, положил ее ладонью вниз себе на грудь, поверх сердца. Его рука прикрыла ее сверху, как бы удерживая этот последний дар близости.

— Подожди… минутку… Анечка… Я… сейчас…

Он наклонился вперед, превозмогая тупую волну боли, накрывшую спину, и коснулся губами ее лба. Кожа была прохладной, гладкой, как фарфор. В этом прикосновении была вся нежность, вся ярость, вся безнадежность и вся бесконечность их короткой, вечной любви.

Потом он откинулся на спинку кресла. Его рука по-прежнему лежала поверх ее руки, прижатой к его груди. Где под ладонью билось его собственное, уставшее сердце. Он нашел ее взгляд в темноте – хотя ее глаза были закрыты, он знал, что она здесь, в этой последней точке их совместного пути. Он глубоко вздохнул, вбирая в себя тишину комнаты, запах лекарств и едва уловимый аромат ее волос. Потом закрыл глаза. Не чтобы спать. Чтобы увидеть «Их» звезду. Яркую, нерушимую, зовущую в бесконечность космоса, о котором он так любил говорить. Он сосредоточился на ее свете, воображаемом, но ярче реального. Он почувствовал, как боль окончательно отступает, растворяясь в этом свете. Как легко становится дышать. Как границы тела стираются.

В дверь тихо постучали. Потом она беззвучно приоткрылась. Сестра Мария, с фонариком в руке, прикрытым ладонью, чтобы не будить спящих, осторожно заглянула в палату. Ее взгляд скользнул к креслу у окна. Она увидела силуэты: Аня, склонившаяся на плечо Макса, и Макс, откинувшийся назад, его рука лежит на ее руке, прижатой к его груди. Картина странного, трогательного покоя.

Сестра Мария сделала шаг внутрь, намереваясь тихо проверить пульс, состояние. Ее движения были выверенными, осторожными. Но что-то в этой тишине, в абсолютной неподвижности фигур, заставило ее замереть. Она подошла ближе. Свет фонарика, все еще приглушенный, упал на лицо Ани – мирное, бледное. Потом на лицо Макса. Оно тоже было спокойным. Слишком спокойным.

Она инстинктивно поднесла пальцы к запястью Ани. Ничего. Только прохлада кожи. Потом, с замирающим сердцем, осторожно прикоснулась к шее Макса, ища пульс. Ничего. Абсолютная тишина под кожей. Ни трепета, ни биения. Его рука, лежавшая поверх руки Ани, была тяжелой, безжизненной.

Сестра Мария отдернула руку, прижав ладонь ко рту. Не для крика. Чтобы заглушить внезапный, беззвучный стон, вырвавшийся из груди. Она стояла так несколько мгновений, глядя на них. На двух подростков, ушедших из жизни тихо, почти одновременно, держась за руки, в кресле у окна, за которым горел последний огонек в окне соседнего корпуса хосписа. Этот огонек вдруг погас. Как будто кто-то выключил последнюю звезду в их маленькой, темной вселенной.

Тишина после этого погасшего света стала абсолютной. Вселенской. Сестра Мария не позвала никого сразу. Она медленно опустилась на колени рядом с креслом, скрестив руки на груди. Ее губы шептали беззвучную молитву, а по щекам текли слезы – не только горя, но и смирения перед этой странной, трагической, почти святой красотой их совместного ухода. Без суеты, без криков, почти мирно. В темноте, где только что погас последний свет.