Боль + Печаль

Макс медленно поднял голову. Он осторожно, чтобы не потревожить ее покой, отстранился, глядя на ее лицо в полумраке, слабо освещенное отблеском ночника. Оно было удивительно спокойным. Без тени страдания, без гримасы боли. Почти улыбающимся. Как будто она видела что-то прекрасное во сне и просто осталась там.

Он долго смотрел. Время потеряло смысл. Он смотрел в окно. За стеклом царила глубокая ночь. Городские огни где-то вдалеке мерцали холодными точками. Ни звезд, ни луны – только бархатная чернота. Его собственная боль, загнанная глубоко внутрь этим невероятным днем и этой тишиной, вдруг напомнила о себе – не криком, а глубоким, ноющим эхом в костях, в позвоночнике. Но это было где-то далеко. Не важно.

Он взял ее руку. Она была еще теплой. Он поднес ее к своим губам, коснулся костяшек пальцев легким, почти невесомым поцелуем. Потом медленно, с бесконечной нежностью, положил ее ладонью вниз себе на грудь, поверх сердца. Его рука прикрыла ее сверху, как бы удерживая этот последний дар близости.

— Подожди… минутку… Анечка… Я… сейчас…

Он наклонился вперед, превозмогая тупую волну боли, накрывшую спину, и коснулся губами ее лба. Кожа была прохладной, гладкой, как фарфор. В этом прикосновении была вся нежность, вся ярость, вся безнадежность и вся бесконечность их короткой, вечной любви.

Потом он откинулся на спинку кресла. Его рука по-прежнему лежала поверх ее руки, прижатой к его груди. Где под ладонью билось его собственное, уставшее сердце. Он нашел ее взгляд в темноте – хотя ее глаза были закрыты, он знал, что она здесь, в этой последней точке их совместного пути. Он глубоко вздохнул, вбирая в себя тишину комнаты, запах лекарств и едва уловимый аромат ее волос. Потом закрыл глаза. Не чтобы спать. Чтобы увидеть «Их» звезду. Яркую, нерушимую, зовущую в бесконечность космоса, о котором он так любил говорить. Он сосредоточился на ее свете, воображаемом, но ярче реального. Он почувствовал, как боль окончательно отступает, растворяясь в этом свете. Как легко становится дышать. Как границы тела стираются.

В дверь тихо постучали. Потом она беззвучно приоткрылась. Сестра Мария, с фонариком в руке, прикрытым ладонью, чтобы не будить спящих, осторожно заглянула в палату. Ее взгляд скользнул к креслу у окна. Она увидела силуэты: Аня, склонившаяся на плечо Макса, и Макс, откинувшийся назад, его рука лежит на ее руке, прижатой к его груди. Картина странного, трогательного покоя.

Сестра Мария сделала шаг внутрь, намереваясь тихо проверить пульс, состояние. Ее движения были выверенными, осторожными. Но что-то в этой тишине, в абсолютной неподвижности фигур, заставило ее замереть. Она подошла ближе. Свет фонарика, все еще приглушенный, упал на лицо Ани – мирное, бледное. Потом на лицо Макса. Оно тоже было спокойным. Слишком спокойным.

Она инстинктивно поднесла пальцы к запястью Ани. Ничего. Только прохлада кожи. Потом, с замирающим сердцем, осторожно прикоснулась к шее Макса, ища пульс. Ничего. Абсолютная тишина под кожей. Ни трепета, ни биения. Его рука, лежавшая поверх руки Ани, была тяжелой, безжизненной.

Сестра Мария отдернула руку, прижав ладонь ко рту. Не для крика. Чтобы заглушить внезапный, беззвучный стон, вырвавшийся из груди. Она стояла так несколько мгновений, глядя на них. На двух подростков, ушедших из жизни тихо, почти одновременно, держась за руки, в кресле у окна, за которым горел последний огонек в окне соседнего корпуса хосписа. Этот огонек вдруг погас. Как будто кто-то выключил последнюю звезду в их маленькой, темной вселенной.

Тишина после этого погасшего света стала абсолютной. Вселенской. Сестра Мария не позвала никого сразу. Она медленно опустилась на колени рядом с креслом, скрестив руки на груди. Ее губы шептали беззвучную молитву, а по щекам текли слезы – не только горя, но и смирения перед этой странной, трагической, почти святой красотой их совместного ухода. Без суеты, без криков, почти мирно. В темноте, где только что погас последний свет.

В дверях показалась Сестра Мария. Увидев Аню сидящей, с ясным взглядом, ее опытное лицо на мгновение исказилось не столько удивлением, сколько глубокой, мгновенно скрытой печалью. Она знала. Знакомый знак.

— Доброе утро, солнышко. Вижу, силы вернулись?

Аня кивнула, слабо улыбаясь.

— Да, Мария. Очень. Можно Макса?

Макса привезли через несколько минут. Он выглядел бледным, изможденным, но боль в его глазах отступила, уступив место сонному изумлению. Его коляску подкатили вплотную к креслу Ани.

— Ань? Ты как?

Аня протянула к нему руку.

— Хорошо. Не болит. И тебе легче?

Макс взял ее руку, ощущая неожиданную теплоту и силу в ее пальцах.

— Да... Странно... Как будто отпустило.

День потек по какому-то иному руслу. Невероятно светлому, тихому, наполненному странным покоем. Они сидели у окна, глядя на безмолвный сад. Аня попросила воды – не с ложки, а сама сделала несколько глотков из стакана. Потом попросила фруктовое пюре – и съела почти всю баночку, к немому изумлению Ольги.

— Помнишь, как ты в первый раз проехал мимо? Нахмуренный, в наушниках... Я подумала: «Вот колючка».

Макс усмехнулся, настоящей, не горькой усмешкой.

— А я подумал: «Еще одна розовая мечтательница. Надолго ли?» А ты оказалась крепче всех.

— Помнишь наш побег? Мороженое?

— Ты потом три часа мучилась от тошноты, но говорила, что оно того стоило. Самая упрямая.

— А помнишь, как ты показал мне фантомную боль? Сказал, что это как призрак ноги, который все время пинает тебя изнутри? Я тогда чуть не разревелась.

— Зато потом мы придумали наши созвездия.

Они смеялись. Тихо, беззвучно, их плечи тряслись. Смеялись над абсурдом боли, над глупостью больничной еды, над своими страхами, которые сейчас казались такими далекими и маленькими. Родители стояли поодаль, Дмитрий обнял Ольгу за плечи. Они видели свет на лицах детей, слышали их смех – и их сердца разрывались на части от этой внезапной, обманчивой легкости. Они знали, что это означает. Знание лежало тяжелым камнем в груди, но они пытались улыбаться в ответ, ловить этот миг.

Аня вдруг стала серьезной.

— Мама, папа... Не плачьте потом. Ладно? Обещайте.

Ольга ответила, задыхаясь, но глядя ей прямо в глаза.

— Мы постараемся, солнышко.

Дмитрий крепче сжал плечо жены.

— Обещаем, зайка. Не будем.

Аня подняла взгляд над своей кроватью. Их нарисованная карта звездного неба, с самодельными созвездиями, была немного поблекшей.

Макс взглянул на звезду, потом на Аню.

— Самая яркая. Как и положено.

Вечер наступал мягко. Солнце клонилось к закату, окрашивая комнату в теплые, медовые тона. Аня зевнула, по-детски широко.

— Я устала, Макс. Но... хорошо устала.

— Тогда отдыхай. Я тут.

— Ты же не уйдешь?

— Никуда. Подвинься чуток.

Он осторожно пристроился на инвалидном кресле вплотную к кровати, насколько позволяло пространство. Она нашла удобное место у него на плече, уткнувшись щекой в мягкую ткань его кофты. Он обнял ее за плечи, чувствуя под рукой острые лопатки, хрупкость.

— Я не боюсь, Макс. А ты? — прошептала Аня в полусне.

Макс прижался щекой к ее волосам, вдыхая знакомый, слабый запах лекарств и детского шампуня.

— Со мной? Ни капли. Это как полет к звездам. Как мы мечтали.

— Да... К нашей звезде... Она светит...

Ее дыхание стало ровным, глубоким. Совсем не таким, как в последние дни – прерывистым, хрипящим. Оно было спокойным, как у спящего ребенка. Вес ее головы на его плече был легким, почти неощутимым. Макс не двигался. Он смотрел в окно, где последние лучи солнца догорали на горизонте, окрашивая край неба в цвет расплавленного золота. Потом золото сменилось нежным сиреневым, потом глубоким индиго. В саду окончательно стемнело. В комнате было тихо. Только их дыхание – его чуть более частое от напряжения и волнения, ее – ровное, безмятежное.

Ольга и Дмитрий стояли в дверях, не смея войти, не смея пошевелиться. Сестра Мария заглянула, увидела картину – Аня, уснувшая на плече у Макса в его кресле, оба в ореоле закатного света, сменившегося вечерними сумерками – и молча отступила, приложив руку к сердцу. В ее глазах стояли слезы – не только горя, но и какой-то странной, щемящей благодарности за этот совершенный, тихий миг покоя.

Макс сидел неподвижно. Он чувствовал тепло ее щеки сквозь ткань, слышал ее дыхание. Он смотрел в темнеющее небо за окном, туда, где должна была быть их нарисованная звезда, и мысленно видел ее – яркую, нерушимую, вечную. «Их». Боль куда-то ушла, растворилась в этом невероятном покое. Было только тепло ее тела рядом, тишина, наступающая ночь и ощущение странной завершенности. Как будто последний кусочек пазла встал на свое место. Он закрыл глаза, просто слушая ее дыхание, чувствуя ее присутствие, зная, что в эту минуту они достигли края своей вселенной – и она была прекрасна.

Их общение превратилось в молчаливый ритуал. Макс подкатывал, ловил ее слабый, мутный взгляд. Иногда она едва заметно улыбалась уголками губ. Он брал ее руку – такую тонкую, почти прозрачную, с выступающими синеватыми венами. Его собственная рука, обычно сильная и цепкая, теперь казалась огромной и неуклюжей на ее хрупкой кисти. Он просто держал. Иногда осторожно проводил большим пальцем по ее костяшкам. Слова были лишними. Все, что можно было сказать – о страхе, о любви, о несправедливости, о звездах, которые они больше не видели вместе – все это жило в этом прикосновении, в их взглядах, которые находили друг друга сквозь туман боли и морфина.

Разговоры, если и были, то короткие, обрывистые.

— Холодно… — шепнула Аня.

— Лучше? — Макс подтягивал край одеяла.

— Ты… тут?

— Тут. Всегда, — Макс слегка сжимал ее пальцы.

Или в другой раз:

— Больно?

— Да… Но… терпимо. С тобой… терпимо.

Ольга и Дмитрий дежурили поочередно. Ольга, обычно собранная, теперь выглядела разбитой. Она бесшумно двигалась по палате – поправляла подушку, смачивала Ане губы, гладила дочь по голове. Ее глаза были красными и пустыми. Дмитрий сидел, сгорбившись, на стуле у окна. Он смотрел в одну точку за стеклом, но не видел ничего. Его кулаки были сжаты, челюсть напряжена. Он чувствовал себя абсолютно беспомощным, а его мир, и без того сузившийся до стен хосписа, теперь сжался до размеров дочкиной кровати и ее прерывистого дыхания. Иногда он вставал и выходил в коридор, чтобы пройтись быстрыми шагами, сжимая виски, пытаясь заглушить вопль отчаяния внутри.

Мама Макса не приезжала. Он говорил о ней скупо, с горькой усмешкой: «Не выдержала моего вида. У нее своя жизнь.» Эта горечь теперь тоже утонула в общей апатии. Он был один. Кроме нее. Кроме Ани.

Персонал хосписа работал в режиме тихой готовности. Сестра Мария заходила чаще, ее движения были еще более мягкими, взгляд – полным немого сочувствия. Она проверяла капельницы, меняла положения Ани, чтобы избежать пролежней, шептала что-то успокаивающее. Врач Андрей Петрович говорил с родителями тихо, сдержанно, корректируя обезболивание, его профессиональная сдержанность не могла скрыть тяжести в глазах. Психолог Ирина подходила и к Ане, и к Максу, и к родителям, но ее слова сейчас казались далекими, как будто звучащими из-за толстого стекла. Нужны были не слова, а просто присутствие. Тишина. И умение ждать.

Однажды вечером, когда боль на мгновение отступила, Аня проснулась чуть более ясной. Лунный свет серебрил край ее одеяла. Макс сидел рядом, его голова склонилась, он дремал, но его рука по-прежнему держала ее.

— Макс… — позвала Аня едва слышно.

— Я тут. Что? — мгновенно встрепенулся Макс.

— Свет… Хочу… свет…

Она слабо кивнула в сторону ночника. Макс потянулся, щелкнул выключателем. Мягкий свет залил угол комнаты.

— Нет… Тот… наш…

Она с усилием указала взглядом на тумбочку. Там, среди баночек с кремом и салфеток, лежал маленький, старый фонарик. Макс достал его. Батарейка была почти севшая, свет тусклым, желтоватым.

— Вот. Смотри.

Он направил луч на потолок. Тусклое, дрожащее пятно замерло на белой поверхности. Он навел фонарь на их карту звездного неба.

— «Наша»… Видишь? — едва заметная улыбка тронула анины губы.

— Вижу. Яркая. Самая яркая.

Он водил фонариком по их карте звездного неба, рисуя неуклюжие круги, пытаясь найти их нарисованные созвездия в темноте. Аня следила за дрожащим светом. Ее дыхание было поверхностным, как у птенца.

— Вот «Одноногий пират»… Вот «Тошнотворная»… А вон там… вон «Наша» должна быть…

Луч остановился на пустом месте над ее кроватью, где когда-то был нарисован их символ.

— Там… Она всегда там… Ты же… видишь?

— Вижу, Ань. Я вижу. Ясно вижу. — Макс крепко сжал ее руку.

Фонарик выскользнул из его ослабевшей руки и упал на пол. В палате снова остался только тусклый свет ночника и лунная полоса на полу. Аня уже снова дремала, ее пальцы чуть разжались. Макс не двигался. Он сидел, глядя на ее лицо в полумраке, слушая ее прерывистое, хрупкое дыхание. Боль в его спине нарастала, тупая и неумолимая, но он не обращал на нее внимания. В этой тишине, в этом затишье перед неизбежным, было только одно важное дело – быть здесь. Держать руку. Ждать. И видеть их звезду, даже когда ее никто, кроме них, уже не видел. За окном медленно гасла последняя полоска заката, окрашивая небо черно-синий цвет. В хосписе стояла тишина. Глубокая, тягучая, полная немой боли и немой любви.