Ветер стонал в щелях покосившейся избы на отшибе деревни, что звалась Забытьем. Воздух был густ от запаха старой муки, пыли веков и чего-то еще... чего-то кислого, как прокисшее молоко отчаяния. Старуха, лицо ее было картой прожитых бед, изрезанной морщинами глубже, чем колеи на проселке, захотела страшного. Не пирога, не хлеба – а существа. Живого. Из последней горсти мертвой муки и заплесневелого яйца, что хранилось в погребе, куда даже крысы боялись спускаться. Из последних капель сметаны, пахнувшей тленом. И из жуткой, нечеловеческой тоски.
Она замесила тесто. Оно было холодным, липким, сопротивлялось, будто живая плоть. Но старуха, глаза ее горели лихорадочным блеском безумия, вымесила шар. Не пирожок, нет. Шар. И бросила его в жерло старой печи, что зияла как вход в ад. Огонь внутри захлебывался, пожирая сырые поленья с шипением умирающих змей.
И случилось Нечто. Тесто... ожило. Не поднялось, как добрый хлеб. Оно выкатилось. Само. Желтое, гладкое, слишком гладкое, будто с него содрали кожу. И уставилось на стариков парой черных, как угольки ада, изюминок. В них не было души. Только бесконечная, холодная пустота межзвездной ночи.
"Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел!" – прозвучал голосок. Но это не был веселый детский голос. Это был скрип, как скрежет костей по камню, шепот из-под земли, лишенный всякой теплоты. Он резал слух, наливая лед в жилы.
Колобок покатился. Не бежал – катился. По дороге, что вилась меж болот, где топи шевелились, словно пытаясь схватить прохожего черными пальцами тины. Навстречу ему вышел Заяц. Не пушистый зверек, а тварь с глазами, налитыми кровью голода, с дрожащими, покрытыми паршой ушами. "Стой!" – прохрипел он, но голос его был слаб, как шелест умирающих листьев. "Я тебя съем!" – но это была ложь отчаяния.
"Не ешь меня, косой тварь!" – скрипел Колобок, и его черные глазки-бездны сверкнули холодным светом. "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, и от тебя, жалкая падаль, уйду!" И покатился дальше, оставляя за собой запах тления и первобытного страха. Заяц лишь скулил, прижавшись к мокрой земле.
Дальше был Волк. Не серый разбойник, а ходячая гора шерсти и клыков, с пастью, пахнущей гниющей плотью. Глаза его светились холодным желтым огнем безумия. "Колобок, Колобок, я тебя съем!" – рык его сотрясал стволы полумертвых сосен.
"Не ешь меня, серый конченый!" – ответил скрежет. "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, я от Зайца ушел, и от тебя, пожиратель падали, уйду!" И Колобок покатился, а Волк лишь завыл долгим, тоскливым воем, полным необъяснимой ярости и страха перед этой... вещью.
Потом пришел Медведь. Не косолапый увалень, а леший, поднявшийся из самой преисподней леса. Шерсть его была слипшейся от смолы и крови, дыхание – как печь крематория. Он мог раздавить Колобка одной лапищей. "Колобок, Колобок, я тебя с-ъ-ем!" – грохот его голоса заставил содрогнуться землю.
"Не ешь меня, лесной урод!" – скрежетала желтая сфера, и ее пустые глазницы казались глубже всех лесных омутов. "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, я от Зайца ушел, я от Волка ушел, и от тебя, ходячая могила, уйду!" И Медведь, этот владыка чащи, вдруг отшатнулся, зарычав с неподдельным ужасом, будто увидел саму Смерть, катящуюся по дороге.
И вот, у самой черной реки, где вода текла густая, как нефть, и пахла разложением, его встретила Лиса. Она не прыгала, не вертела хвостом. Она скользила. Рыжая, как свежая кровь на снегу, с глазами, полными древнего, хитрого зла. Глазами, которые видели слишком много. Глазами, что знали вкус отчаяния и плоти. "Здравствуй, Колобок... Какой ты... гладкий..." – ее голос был шелком, пропитанным ядом. "Какая нежная... шкурка..."
Колобок замедлил ход. Его скрежет стих. Черные бездны-глазницы уставились на рыжую тень. "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел..." – начал он, но голос его звучал тускло, механически.
"Сядь ко мне на носок, милаш," – прошептала Лиса, и в ее шепоте звенели лезвия бритв. "Спой мне свою песенку... последний раз..."
Что-то дрогнуло в холодной пустоте Колобка. Бессмысленная гордыня? Или просто сбой в той нечестивой силе, что двигала им? Он качнулся... и прыгнул на острый, как игла, нос Лисы.
"Я от дедушки ушел..." – успел он скрежетать.
И Лиса... втянула его. Не съела. Втянула. Беззвучно, как черная дыра поглощает свет. Один миг – желтый шар был на ее носу. Следующий миг – лишь влажный блеск на ее оскале да тихий хруст, похожий на ломающиеся сухие ветки где-то глубоко внутри.
Тишина. Тяжелая, зловещая. Река текла черной лентой. Лес стоял стеной мрака. Ни крика, ни стона. Лишь ветер снова завыл в щелях избы на отшибе, где старики сидели, уставившись в пустоту печи, из которой однажды выкатилось Нечто. И где-то в глубине болот, Заяц сжался в комок дрожи. Волк выл, закинув морду к кровавой луне. Медведь ломал деревья в немой ярости.
А на тропинке у черной реки стояла лишь рыжая тень. Она облизнула морду, и в ее глазах, полных древнего зла, отражалось что-то желтое и гладкое, что уже никогда не уйдет. Ни от кого. Ибо оно теперь было внутри. И песенка его оборвалась навсегда... или только здесь?
