История + Олифантофф

В те далёкие времена, когда святой Пётр странствовал по земле, довелось ему заночевать в лесу. Только начал засыпать, как слышит странный шум. Глядит, а мимо него, вглубь чащи, бежит лесное зверьё. Мчатся, не разбирая дороги, лоси, медведи, лисы, зайцы, еноты.

— Пожар, пожар! — кричат на тысячу голосов.

Остановился возле святого Петра Волк.

— Вставай скорее, человек! Лес горит.

Хотя и мог святой Пётр огонь остановить, однако, смолчал. Говорит серому, — Не могу. Ноги не слушаются. Спасайся сам.

Вздохнул Волк, но Петра на спину посадил, и понёс прочь от пожара. Добежали до реки, упал зверь на песок. Еле дышит.

— Спасибо, — говорит святой. – Вижу, душа у тебя чистая и сердце доброе. Проси чего хочешь, всё исполню, ибо, не простой я странник, а святой Пётр.

Задумался Волк.

— А можно, — спрашивает, — сделать так, что бы у меня, по желанию, овечья шкура взамен волчьей появлялась?

— Чудно, — дивится Пётр. – Зачем это тебе?

— Как зачем? Подкрадусь я к отаре, обернусь овцой, шмыг в самую середину и зарежу пару барашков. Прославлюсь среди своих, как самый удачливый, да ловкий. Матёрые старики зауважают, волчата в рот смотреть начнут, волчицы любить станут.

— Забавно, — задумался святой. — Недавно я одному дровосеку также предложил желание на выбор. Знаешь, чего он захотел? Самый острый и лёгкий топор в мире! С ним он нарубит столько деревьев, что сможет разбогатеть, семью обеспечить и остаток жизни провести в праздности.

— Правильно попросил, — соглашается Волк.

— Но я же мог его сразу богачом сделать, — недоумевает Пётр. – И тебе могу стадо в тысячу овец подарить, что бы от собак и пастухов не бегать.

— А ты представь, — скалится Волк, — лекаря. Он полжизни посвятил искусству врачевать болезни. Голодал, по ночам корпел над учебниками, натёр мозоли пилой и ланцетом. Подумай, обрадуется он, если все болезни на Земле враз исчезнут? Нет, брат! Попросит сделать его лучшим из лучших и примется лечить в своё удовольствие, окружённый почётом и уважением.

— С врачом пример не самый удачный, — ответил святой Пётр. – Но, смысл понятен. Будет тебе овечья шкура.

И подарил.

Святая Вальпурга (она же Вальтпурде, Вальпургис) — реальная историческая фигура.

Своё имя («wal» — «гора убитых», и «purag» — «замок») получила от матери, сестры св. Бонифация, апостола Германии. Отец Вальпурги, Ричард Саксонский, отправляясь на Святую Землю, отдал девочку в Уинборнский монастырь, где она провела 26 лет, изучая экзорцизм и, губительные для нечисти, свойства серебра.

Узнав, что в Германии начинает создаваться система монастырей (748-й год), Вальпурга отправилась туда в числе других миссионерок. Однако, первые же встречи монахинь с местным населением, привели сестёр в трепет. Крестьяне оказались настолько запуганы обитающей в здешних лесах нечистью, что были готовы отказаться от веры. Заняв разрушенный монастырь в Хайденхайме, городке в Баварии неподалеку от Айштадта, монахини приступили к его восстановлению. Вальпурга же, в одиночку начала обход местных деревень, проповедуя и призывая не подчиняться исчадиям ада. Она выявляла ведьм, предавала огню гнёзда вампиров, организовывала облавы на оборотней.

За неполный год Вальпурга своими подвигами и неукротимостью снискала такую славу в Германии, что в монастырь начали стекаться толпы молящих о помощи. И бесстрашная дева продолжила свой великий поход, очищая земли от скверны. Облачённая в простое монашеское одеяние и вооружённая лишь серебряным кинжалом, Вальпурга несла надежду на спасение тысячам христианских душ.

Вот лишь краткий список её подвигов:

— «Двухнедельное бдение в лесу Оберпфальцер», в результате которого из Баварии исчезли все оборотни;

— «Истязание Вестфальского водяного», очистившее Рейн от русалок:

— «Распиливание Падернборнской ведьмы», положившее конец похищению детей в Руре;

— «Праздник Серебряной косы» под Реденбургом, вернувший замок барону Румшеттлю…

Увы, в ночь с 30 апреля на 1 мая 777 года отважная монахиня попала в ловушку, коварно подстроенную ей на вершине горы Брокен. Отправившиеся на её поиски жители, нашли смертельно раненую Вальпургу, лежащую рядом с трупом Брауншвейгского Упыря — властителя этих мест.

Перевезённая в монастырь, она прожила до 25 февраля, страдая от ужасных увечий, полученных в битве.

Поклявшиеся отомстить за смерть сестры, монахини Хайденхайме, покинули стены монастыря и разошлись по лесам и пустошам Германии, неся погибель нечистой силе. Передвигаясь по ночам небольшими группами, они, не зная устали, пронзали осиновыми кольями, жгли, окропляли каждого, кто отказывался целовать распятие. Дошло до того, что сердобольные крестьяне прятали в погребах беженцев-упырьков или тайно подкармливали пожилых беззубых ведьм.

Спокойно теперь в благословенной Германии. Не загремит никто цепями на ночном кладбище, не засмеётся колокольчиком русалка в камышах, не промелькнёт в ночном небе стремительная тень. А в ночь на первое мая, ряженые в чёрные плащи и островерхие шляпы, румяные жители жгут костры и поднимают кувшины с пивом во славу св. Вальпурги. И лишь изредка, в глубине чащи, сверкнут чьи-то жёлтые глаза наполненные слезами. Вспыхнут на мгновение и исчезнут.

Принимая у себя Александра Македонского, фригийцы расстарались на славу. Сервировали пиршественные столы серебряной и золотой посудой, открыли бочки с дорогим вином, наняли лучших музыкантов и танцовщиц. Местные поэты слагали оды в честь великого завоевателя, именитые горожане наперебой зазывали в гости, прославленные воины просились на службу. Александр, возлежа с кубком в руке на шёлковых подушках, благосклонно улыбался, рассеянно слушая стоящего близ него певца.

— И тогда Великий Гордий,

Из кизила сплёл верёвку

И скрепил ярмо воловье…, — выпевал седовласый старец под звуки кифары.

— О чём это ты? – заинтересовался Македонский, жестом подзывая певца ближе.

— О, великий из великих, — низко склонился старец. – Основатель нашего города, царь Гордий, привязал телегу к алтарю Зевса столь хитроумным Узлом, что распутать его оказалось не под силу ни одному из смертных.

— И что же, многие пытались? – заинтересовался Александр.

— Да, толпами ходили, — загалдели, обрадовавшись, фригийцы. – Оракул предсказал, что тот, кто распутает, завоюет весь мир.

— Любопытно, — заинтересовался Македонский. – Хотелось бы посмотреть.

— В храм, в храм, — зашумели фригийцы и толпой повалили на улицу…

Знаменитый Узел неприятно удивил. Когда-то тугой и неприступный он поражал гостей своим хитроумным плетением. Сейчас же, истерзанный сотнями зубов и ногтей, Узел выглядел жалко. Александр приблизился. Стали видны выдранные волокна, засохшая слюна и чьи-то прилипшие волосы. Хозяева были готовы провалиться сквозь землю. Повисло тягостное молчание.

— Сделаем вот так, — Македонский взмахнул мечом и Узел распался на две половины.

— Славься великий Александр! — в восторге завопили фригийцы.

Природа любит поставить человека в тупик. У ювелира рождается гориллоподобный сын с пальцами-сардельками, а у кузнеца – субтильная дочь, смахивающая на мотылька. Так и у библейского патриарха Исаака первенцем оказался заросший шерстью неукротимый Исав, а благочестивый и сообразительный Иаков, выбрался из материнской утробы уже после него.

Едва научившись ходить, старший брат, презрев родные шатры жил в лесах, питаясь мясом убитых им животных. Младший же, блестя умными глазёнками, постигал отцовскую мудрость и добродетель.

— Будь ты, Иаков, чуть пошустрее, — гладил его по льняным волосам Исаак, — родился бы первым. И «служили бы тебе народы и поклонялись бы племена».

Изредка, когда Исав появлялся дома, брат пытался узнать, готов ли тот, после смерти отца, взвалить на себя бремя власти и Божьего благословения. Однако, старший, пахнущий кровью и псиной, только устало отмахивался и заваливался спать, чтобы с первыми лучами солнца вновь исчезнуть.

И вот, как-то раз, сваривший себе чечевичной похлёбки с грудинкой, Иаков нос к носу столкнулся с Исавом. Видимо, в последние дни тот голодал и выглядел удручающе.

— Суп? – жадно потянул носом старший.

— Садись и отведай, — покорно протянул ему миску Иаков. Он с детства побаивался диковатого братца.

Исав с жадностью набросился на похлёбку и в минуту, урча и хлюпая, опустошил миску. Собрал остатки куском лепёшки и сыто рыгнул.

— А знаешь, — Исав наелся, и глаза его посоловели, — иногда дома не так уж и плохо. Вот, что. Первого же кролика, которого подстрелю, принесу тебе. Идёт?

— Отдай мне лучше первородство, — Иаков и сам не верил, что произнёс эти слова.

— Забирай, — благодушно разрешил Исав и, зевнув, спросил. – А на кой чёрт оно тебе?

— Видишь ли, — понимая, что всё происходит как-то неправильно и, наверняка, богопротивно, — первородный будет нести Божье Благословение, полученное нашим отцом от его отца.

— Неси, раз хочешь, — сонно кивнул Исав.

— Подожди, — занервничал Иаков. – Ещё мне будет дадена власть над родом и двойная часть отцовских владений. Понимаешь о чём я? Власть и земли!

— Забирай, я же сказал, — Исав, откинул полог шатра и повалился на кровать.

— Клянёшься? – дрожащим голосом спросил Иаков.

— Клянусь, — донеслось из шатра. – Отстань.

Иаков, глядя на вылизанную братом миску, так и простоял всю ночь, пытаясь осознать случившееся.

— Продешевил я с этим первородством, — думал, засыпая Исав. – Надо было ещё вина попросить. Кувшина два…

В конце XVII века, живущий затворником в своём поместье, маркиз Де Нелль опубликовал философский труд «Забавная и поучительная книга о благоденствии на острове Аркадия». В брошюрке, на сотню страниц, рассказывалось о счастливом острове-государстве Аркадия (от французского ARC – лук), расположенном где-то далеко в океане. Население острова ведёт размеренную и благочестивую жизнь, состоящую из необременительного труда и философских бесед. Социальная структура необычайно проста и состоит из двух групп – Лучников и Пейзан. Пейзане пасут тучные стада, ткут, прядут, косят, жнут, а лучники упражняются в стрельбе из луков, музицируют, дискутируют и просвещают пейзан. Лучниками руководит Триумвират из трёх человек, выбираемых ежегодно – самого меткого стрелка, лучшего музыканта и мудрейшего философа. Эта же троица избирает Главного Пейзанина. Вот, собственно, и весь сюжет. Далее следуют довольно откровенные компиляции трудов Кампанеллы, Мора и Андреэ. Тем не менее, при дворе Людовика XIV брошюра прижилась. Версальские бездельники, хохоча, читали фрейлинам выдержки из «Семейного кодекса Аркадии», где сообщалось, что:

— связь между мужчинами Лучниками и Пейзанками приветствуется, для улучшения породы последних;

— бесплодные жёны Пейзан становятся общими жёнами;

— особо сварливые жёны Лучников, по распоряжению Триумвирата, могут быть переведены в категорию Пейзанок;

— привлекательным юным Пейзанкам разрешено ходить с неприкрытой грудью;

— и т. д. и т. п.

Сей, наполненный сомнительной философией труд, так бы и канул в небытие, если бы однажды, совершающий вечерний моцион в Версальском парке, Король-Солнце не наткнулся на резвящуюся группку своих придворных. Недвусмысленные позы и беспорядок в одежде не оставляли сомнения, чем те занимались.

— Аркадская идиллия, — благосклонно улыбнулся Людовик.

Фраза немедленно была подхвачена свитой и стала «крылатой».

Ночная улица была пуста. Владислав Фелицианович бежал поминутно оглядываясь. Спасало его то, что преследователи были изрядно пьяны и время от времени оскальзывались и падали в снег.

— Стой, барин, чего скажем!

Дом был далеко. Единственным спасением могла стать встреча с патрулём. В нагрудном кармане лежал спасительный мандат на имя В. Ф. Ходасевича, сотрудника пролетарского издательства «Всемирная литература».

— Сотрудник комитета по подготовке всемирной революции, — как-то представился он, предъявив документ во время комендантского часа. Мальчишки-патрульные с серьёзным видом пожали ему руку и отпустили восвояси. Помнится, когда он поведал эту историю, все смеялись, а Макс Волошин даже что-то скаламбурил по поводу «победы над мировой литературой».

— Стой! Стрелять буду!

Ходасевич побежал быстрее. До Лубянской площади оставалось метров триста, когда сзади щёлкнул выстрел.

— Надо петлять, — мелькнуло в голове и он, увязая в снегу, устремился на другую сторону улицы. Дом слева показался смутно знакомым. Кажется, сюда они с Горьким заезжали неделю назад. Алексей Максимович хотел забрать стихи у какого-то молодого поэта, а того не оказалось дома. Четверть часа Горький стучал в дверь и ругался, проклиная необязательного хозяина.

Ходасевич бросился к спасительному входу, моля бога, чтобы парадное не оказалось закрытым. Рванул ручку на себя и проскользнул в ледяной мрак подъезда. Взбежал на второй этаж и остановился у квартиры.

— Откройте, бога ради, откройте! — забарабанил кулаками Владислав Фелицианович.

— Заходи, — послышалось изнутри.

Ходасевич буквально ворвался внутрь тёмной прихожей и привалился спиной к двери.

— Оська, ты? – опять заговорил хозяин. – Сейчас будем пшёнку есть.

Владислав Фелицианович прижался ухом к замочной скважине. Снаружи пока было тихо, и он осторожно пошёл на голос.

Полы комнаты были завалены рваной обёрточной бумагой. В углу, около единственного окна, приткнулась «буржуйка». Тут же стоял тяжёлый дубовый стол, на зелёном сукне которого разместились сразу три зажженные керосиновые лампы. Добрую половину стены занимал огромный лист бумаги с нарисованными на нём человеческими фигурами. Художник, написавший их, видимо, являлся приверженцем примитивизма и пользовался только двумя цветами: чёрным и красным.

— Выступал сегодня на красильной фабрике, — в дверях появился хозяин, вытирающий руки несвежим полотенцем. – Вот, два фунта пшена дали.

Ходасевич натянуто улыбнулся и приподнял шапку.

— Я думал Оська, — обескуражено закончил тот. – Ужинать будете?

Внешность хозяина никак не выдавала в нём поэта. Круглые карие глаза смотрели недовольно и брезгливо из-под надвинутых бровей. Несуразно большой рот, казалось, был предназначен для криков, а не для разговоров. Всё это вкупе с громадным ростом делали его похожим на драчливого рабочего.

— Вышвырнет меня сейчас, — мелькнуло в голове у Владислава Фелициановича, и он поспешно заговорил. – Прошу меня великодушно простить, но намедни мы с Горьким хотели навестить вас. Так уж вышло, что встретиться не удалось. Сегодня же, совершенно случайно оказавшись у вашего дома, я вспомнил слова Алексея Максимовича…

Тут на лестничной площадке послышался грохот и разъярённые мужские голоса. Покатилось по ступеням ведро, зазвенело разбитое стекло.

— Заприте дверь! – почти взвизгнул Ходасевич и тотчас устыдился своего крика.

Хозяин, не выпуская из рук полотенца, неспешно проследовал к двери и, хлопнув ею, вышел в подъезд. Там вновь загремели голоса, но быстро утихли. Меньше чем через минуту поэт вернулся. Прошёл к буржуйке, с тяжёлым стуком положил на подоконник револьвер и выглянул в окно.

— Пришлось экспроприировать, — усмехнулся он, всматриваясь в сумрак улицы. – И по роже разок дать.

Владислав Фелицианович молчал, прижавшись к стене.

— Давайте знакомиться, — наконец повернулся к нему хозяин. – Владимир Маяковский.

Дождливым августовским утром 1399 года Витовт, великий князь Литвы, ждал в своём шатре хана Золотой Орды Темир-Кутлуга. Послышались лёгкие шаги и из-за ковра, занавесившего вход, появился молодой князь Острожский.

— Язычники прибыли, — доложил он. – Выйдешь к ним?

— Велика честь будет, — Витовт не спеша сел в плетёное походное кресло, вытянул длинные ноги. – Зови.

Острожский исчез, но немедленно вернулся.

— Говорят, что не смеют, — фыркнул князь. – По их обычаям, ты должен сам выйти, принять дары, — он досадливо скривил губы.

Пробормотав проклятие, Витовт шагнул за порог под дождь.

Татары, завидев его, зашептались и принялись кланяться. Их халаты и островерхие шапки промокли насквозь, с меховых воротников капала вода.

— О, Солнцеликий! — высоким голосом принялся выпевать толмач. — Хан, самый преданный из твоих друзей; любящий тебя, как брата; почитающий, как отца…

— Кто из них Темир-Кутлуг? – краем рта, прошептал Витовт.

— Самый молодой. В жёлтом халате, — так же, не поворачиваясь, ответил Острожский.

— … и просит принять в дар лучшего жеребца Орды, — закончил толмач.

Хан закивал головой и расплылся в улыбке.

Конь, действительно, оказался хорош. Витовт похлопал его по спине, заглянул в фиолетовые, диковатые глаза и сдержанно поблагодарил татар. Те разом заговорили, замахали руками.

— Просят, что бы ты сел в седло, — Острожский пожал плечами.

Вслед за жеребцом князю поднесли саблю, резной ларец с каменьями, парчовый мешочек пряностей. Хан довольно кивал и улыбался. Витовт, сдерживая накопившееся раздражение, молчал.

— Хан проголодался и просит позволения удалиться, — толмач невозмутимо смотрел щёлочками глаз на князя.

Что было делать? Витовт выбранился сквозь зубы и ушёл в шатёр.

Переговоры начались только на третий день, потому что у хана заболела одна из жён, и он уезжал проведать её.

— Ты видел моё войско, — Витовт говорил короткими фразами, что бы толмач успевал переводить. – Пушки. Закованные в сталь рыцари.

Хан почтительно склонил голову.

— Если начнётся битва, мы неминуемо победим.

Хан согласно развёл руками.

— Но я милостив, — Витовт сделал паузу. – Отныне Орда войдёт в Великое княжество Литовское. Ты поклянёшься в вечной дружбе и начнёшь чеканить ордынскую монету с моим изображением.

Хан удивлённо поднял брови и быстро что-то сказал.

— Он не понял, для чего твоё лицо на деньгах, — смутился толмач.

— Скажи, что теперь мы друзья. А по нашей традиции, на монете должно быть изображение старшего друга.

Острожский, стоящий за спиной князя, подавил смех, но смолчал.

— Хан просит время до вечера. Он должен подумать, — переводчик выглядел растерянным.

— Вечером я жду ответа, — Витовт нетерпеливо кивнул и ушёл вглубь шатра.

Когда в лагере зажглись первые костры, хан вернулся. На этот раз, помимо толмача, его сопровождал богатырского телосложения татарин в боевых доспехах.

— Это мурза Едигей, — представил нового гостя переводчик. – Хан ждал его. Хан говорит, что Едигей его самый близкий друг. Значит, теперь и твой друг. Едигей старше хана. Едигей старше князя. Хан говорит, пусть на деньгах будет Едигей.

— Что? – взревел Витовт.

— Ещё хан говорит, — не останавливался толмач, — что видел твоё войско. Рыцарей, пушки. Он их не боится. Хочешь войны – будет война.

— Проклятие, — зарычал князь. – Какого дьявола я третий день мечу бисер перед свиньями! Вон! Прочь отсюда!

Татары бесстрастно смотрели на беснующегося Витовта. Хан больше не улыбался. Глаза его были холодны.

Спустя час они с Едигеем подъезжали к своему лагерю.

— Сколько ты привёл воинов? – спросил хан.

— Всех, — рассмеялся Едигей. – Теперь литовцам с нами не совладать.

— Я не совсем понял, что князь сказал о бисере и свиньях, — внезапно вспомнил Темир-Кутлуг.

— Цитата из Евангелие. Кажется от Матфея. Если хочешь, я могу…

— Забудь, — хан махнул рукой.

Наутро, растянув в коротких стычках войско Витовта, татары скрытно обошли его и ударили с тыла. Литовцы дрогнули и побежали. Много вёрст конница Темир-Кутлуга гнала их, нещадно рубя и топча конями. Великий Князь Литвы чудом избежал смерти.