Кабы довелось вам в семидесятые годы века девятнадцатого оказаться в Москве, приехав, к примеру, из Твери, по неширокой Тверской улице, то перекрестились бы вы на колокольню Страстного монастыря с шатром и часами, недалеко от которой злые мужики торгуют сеном, а дух юродивого Евсевия бродит меж них, призывая к нестяжательству. Уворачиваясь от телег и пролёток, пробрались бы вы на Петровский бульвар, заполненный пивными и съестными лавками (не здесь ли тройка изможденных детей потащит зимой бочку воды?), а после, отшатнувшись от ужасной Грачёвки, уткнулись бы в разукрашенные всякими фикусам двери трактира «Эрмитаж». Запомнив это место, вы, однако, направитесь дальше, по бульвару Рождественскому, замечая на себе оценивающие взгляды развесёлых девиц, которые ближе к ночи уже и проходу не дадут, хихикая под выходящими на бульвар окнами келий женского монастыря. А покамест вы повернёте на Большую Лубянку и, пройдя мимо строгих фасадов страховых обществ, подивитесь неожиданному празднику палат князя Пожарского, ещё не проданных очередным страховщикам. И тут ощутите вы непреодолимое желание отведать зимнего салата из рябчиков, который пока не называют «оливье», но всё уже к тому идёт. И поспешите вы обратно, решив не подниматься до бульваров пойдете по Большому Кисельному, забредете по ошибке в Кисельный тупик и тут же выйдете оттуда в недоумении. Не желая протискивается вдоль шумной стройки в Нижнем Кисельном, возьмёте левее, по Рождественке, пройдете Звонарным, пригибаясь от шаек, вылетающих из окон Сандуновских бань, и вот уже под конское ржание снова Неглинная, и «Эрмитаж», и расторопный ярославец ведёт вас к столику.
И на этом пути не раз и не два повстречается вам небольшого роста человек с большим кульком вощаной бумаги и смиренным взглядом. Вы, быть может, и не заметите его, а коль заметите, то подумаете: встреть у церкви ― дали б денег. Но на паперти он не стоял, а бродил днями напролёт по Москве со своим кульком. Звали того человеке по разному, а может и разных людей кликали одним именем, никто не дал себе труда подробного описания, можно лишь гадать, но можно и угадывать, по сходимости упоминаний, месту и временам. Конечно, ни в Московском листке, не в Русском слове о таком человеке писать бы не стали, ежели только, не приведи господь, не задавило б его гигантской тыквой на Трубной площади, но кое-что обнаруживается в письмах, кои в те годы писать и умели и любили. Подсмотрим же фрагмент письма, которое некий Яков Иванович Тыртов адресовал, по всей видимости, своему кузену, военному моряку Тыртову Иванову Никаноровичу, иначе как бы ещё попало оно в военно-морской архив:
«Вот не едешь ты, Ванюша, ко мне в Москву, всё-то тебе зюйд-зюйд-вест да астролябия. А кабы приехал, отправились бы мы с тобой к Оливье в «Эрмитаж», в полное его трактирное великолепие. И пары лет не прошло, как открылся, а уж вошёл в самую моду. Какие там, брат, майонезы! Из кур, цесарок, белорыбицы, а первым делом из стрелянных рябчиков, А бараньи мозги a la poulet! А галантин из руанской утки! А кабанья saucisson с трюфелями! И за бутылочку Veuve Clicquot дерут не так, как на Невском. Имение не пропьешь, по крайней мере, с первого захода.
А известный тебе господин Л., недавно вступивший в должность и отрастивший усы, до меня, наконец, доехал. Понадобилось ему, видишь ли, показать Москву своей парижской кузине. Просил содействия, поскольку Москву знает плохо. Кузина, мадемуазель Кэтри́н, рыжеволоса, юна и прелестна. Хотя взгляд отнюдь не полон наивности. Пока ехали на фаэтоне (я по такому случаю нанял лучший, с зелёным зонтом), смотрела по сторонам и на каждую сторону изволила морщить носик. У неё чудно́й парижский выговор, иной раз произносит такой piquant, что денщик мой, Еремей, непременно бы крякнул, окажись рядом и знай французский.
По случаю тёплой погоды во дворе Эрмитажа была устроена летняя веранда со столами, где мадемуазель Кэтри́н и пожелала расположиться. Господин Л. хотел отдельный кабинет, но вынужден бы смириться. Первым курсом заказал я шампанского и устриц. На зубок дали маринованных бекасов необычайного вкуса. Разумеется, после устриц потребовал я всех видов майонезов, et setera. Отмечу, что хоть кухня и французская, но сервируют a la russe, все закуски разом на стол выставляют.
Занятное случилось ещё вот что: пока ждали, подошёл к нам, с опаской поглядывая на шмыгающих между столами половых, неприметный человек, не богато, но опрятно одетый, с печальными глазами и большим бумажным кульком. Пожалуй что я видел его и раньше, а может и не видел.
― Не желаете ли, господа, вкуснейший морковки? ― с этим словами он наклонил к нам кулёк, в коим была почищенная и нарезанная мелкими полосками морковь. ― К любому блюду здесь подойдёт и сама по себе хороша, и желудку польза и на щёчках румянец, барышне на радость, кавалерам на восторг.
Мадемуазель Кэтри́н нашла морковного продавца забавным, произнеся «drole».
Услышав её, наш drole тут же перешёл на французский и подробно объяснил влияние морковки на румяность девичьих щёк.
Заметив бегущего к нам официанта и не желая, чтоб он грубо прогнал странного человека, я хотел было сделать знак, но не понадобилось, возле нас уже никого не было.
― Виноват-с, не уследил, да он безобидный, морковку вот только продает, кто ж её нарезанную купит-то.
― Как его зовут? ― спросил я.
― Князь Морквицкий, ― осклабился официант.
― Князь? ― строго переспросил господин Л. ― Что еще за князь?
― Да нет же, какой он князь, просто зовут так, ― тут же посерьёзнел официант, ― а ещё кличут Пашка Купиморковь и по другому также бывает. К горячим закускам не желаете ли кларет? Есть Шато Латур 46 года-с, превосходный довоенный урожай.
― Неси, ― согласился я, получив одобрение мадемуазель.
― Морковка для холопов, ― сердился господин Л., ― Ишь, тоже мне, князь…
― Могли бы звать князь Морквицкий-Голицин, ― я попытался свести всё к шутке и пояснил смысл, ― Князей Голициных в Москве пруд-пруди, потому говорят, что если кто князь, то всяко ещё и Голицин.
Шутка моя не была понята, дальнейшая беседа, впрочем, протекала легко. Говорил, большей частью, я один, мадемуазель Кэтри́н мило улыбалась, господин Л. погружался время от времени в думы государственной важности. Закусок продегустировали множество. Кэтри́н всё хвалила, хотя пробовала самую малость, господин Л. угощения слегка поругивал, но загребал ложкой, что твои доблестные матросы веслом.
Вдруг он побледнел, увидев нечто за моей спиной, и сделал движение, явно выражающее желание залезть под стол. Я оглянулся. У выхода из главной залы стоял степенный господин, седой и строгий, и пристально смотрел в нашу сторону. Потом он взошёл на веранду и направился к нам. Господин Л. тут же подскочил и бросился ему навстречу, весьма ловко успев шепнуть мне: «Выручайте, Яков». Поднялся и я, узнав в подошедшем генерал-лейтенанта С.
― А это мой московский знакомец, Яков Иванович Тыртов, ― вещал тем временем господин Л., впрочем, генерал также узнал меня и приветственно кивнул, что не укрылось от внимания моего сотрапезника. ― И его парижская кузина, мадемуазель… Днями буквально из Парижа… Мадемуазель… Яша, как её?
― Кэтри́н, ― подсказал я.
Услышав про Кэтри́н, генерал-лейтенант встрепенулся, не твёрдой, но решительной походкой обогнул стол и с изяществом былых времен поцеловал барышне ручку.
― То, что не удалось Бонапарту, с лёгкостью сделала ваша красота. Россия покорена! ― воскликнул генерал, чем заслужил благосклонность мадемуазель.
Затем генерал-лейтенант выпрямился, принёс извинений, сославшись на безотлагательность дел, и удалился, предварительно запросив точные координаты выхода с веранды.
(Ах да, чуть не забыл. Перед уходом генерал ухватил меня за пуговицу и сказал:
― Ивану Никаноровичу передайте, что именно его почитаем мы за величайшего флотоводца. Ждём не дождёмся, когда возглавит нас и путь истинный укажет. Ежели ему вдруг вздумается какую-нибудь реляцию составить, то костьми лягу, а дам ей полный ход!)
Мы вернулись за стол. Руки у господина Л. дрожали. Он подозвал официанта:
― Принеси-ка водки. Водка же есть у тебя? Шустовская? Сгодится. И майонеза, вот этого, с рябчиками, ещё подай. И побольше, а то порции у вас с щучий глаз.
Затем господин Л. вытер со лба пот и обратился ко мне:
― Спасибо, Яков Иванович, подсобили, не забуду. Так вы с тестем мои знакомы?
― Я был представлен ему у княжны Долгорукой.
― Ах да, конечно… У княжны… Понимаю…
Мне было неловко встречаться взглядом с Кэтри́н, впрочем, она сидела отвернувшись, поджав губки, высматривая что-то за оградой веранды. Вдруг она обернулась к господину Л.:
― Дай мне, пожалуйста, немного русских денег, каких-нибудь копеек.
― Да что там копейки, я и рубль дам, ― отвечал тот, роясь в карманах.
Взяв монеты, Кэтри́н встала и пошла вглубь веранды.
― Куда это она? ― почему-то спросил у меня господин Л.
― Скоро узнаем, ― пожал я плечами, ― Позвольте, между тем, спросить о деле, которое поначалу показалось вам слишком запутанным…
― Всё в полном порядке, не извольте беспокоиться! По моему возвращению выйдет из канцелярии немедля.
Официант принёс большую тарелку майонеза из рябчиков, украшенного с боков раками и густо посыпанного трюфельной крошкой. Блюдо господин Л. поставил перед собой.
― В таком случае, остается лишь уточнить сумму, которую вы рекомендуете направить в Богадельное имени Спаса Нерукотворного общество для поощрения трудолюбия.
― Да что тут уточнять, это же не то, что прямо какой сухой язык чисел…
Господин Л. чуть не поперхнулся рябчиком:
― Позвольте, но ведь не я один радею за… Да и дело сложное, запутанное, сами же знаете. Тут если прямым путем, то считай все пять, если не десять, но поскольку ваше участие, то уж всяко… Три.
― Решено! ― сказал я и подал знак принесшему водку ярославцу, что разливать буду сам. Наполнил рюмку господина Л., начал было себе, но рука моя застыла. Из глубины веранды к нам быстро приближалась мадемуазель Кэтри́н с большим бумажным кульком в руках. Подойдя к господину Л. со спины, она опрокинула кулёк и великое множество резанной моркови посыпалось в его майонез. Оранжевые кусочки, цепляя соус, летели и на его брюки.
― Могковка́ для халюпо́в! ― сказала Кэтри́н, схватила рюмку с водкой, выпила залпом и уселась рядом, как ни в чём не бывало.
Господин Л. был совершенно ошарашен. Он даже машинально донёс до рта вилку с прилипшей морковкой, но тут же с отвращением отбросил.
Половой с полотенцами бросился было оттирать его брюки.
― Нет, нет, ― остановил его господин Л., ― ты лучше стол прибери. А я в уборную, где тут уборная…
Он ушёл. Официанты сноровисто подмели пол, сменили скатерть, вернули на стол водку, сопроводив чистыми рюмками и свежей хлебной корзинкой.
Я налил Кэтри́н и себе. Она спросила:
― Месье Яков, правда ли что в Москве за рубль показывают женщину с тремя грудями?
― С тремя? За рубль? ― переспросил я. ― Явное мошенничество.
Кэтри́н взяла из корзинки горбушку, понюхала:
― Чёрный хлеб, вкусный. Я помню, из детства».
