Гектор Шульц + Творчество

«Легкого пути».  © Гектор Шульц

- «Легкого пути», - первый раз отец сказал эту фразу, когда я, нервно мусоля во рту палец, стоял в коридоре и ждал маму. На спине висел новенький ранец, который отец привез из командировки. Воротник новой, белой рубашки натирал взмокшую от волнения шею, а в карманах черных брюк слабо похрустывала одинокая конфета-«долгоиграйка».

Первое сентября. Первый поход в школу. Первый шаг в новую жизнь. Мало, кто помнит этот день. Я тоже многое не помню, но слова отца, который не смог пойти с нами, запомнил.

Поначалу я их не понял. Посчитал, что это стандартное пожелание удачи или что-то в таком духе. Голова была забита волнениями и тревогами: как меня примут в школе, какими будут одноклассники, хорошей ли будет учительница, получу ли я «двойку» в первый день. И весь путь прошел, как в тумане.

Я шел, спотыкаясь и смотря невидящим взглядом вдаль. Если бы мама не держала меня за руку, точно бы грохнулся и расквасил себе нос в этот знаменательный день. А дальше была торжественная линейка, худенькая девочка на плече старшеклассника, машущая большим бронзовым колокольчиком, галдящие коридоры школы и странные запахи, которые за ближайший год станут родными и почти незаметными.

Когда я вернулся домой и плюхнулся на диван, отец, чуть хромая, подошел ближе и спросил, как всё прошло. На удивление, я не смог вспомнить чего-то плохого. Наоборот, хорошее. Да, я спотыкался, но все-таки не упал, потому что мама держала за руку. Завел себе нового друга, с которым стоял рядом на линейке. Мишку. После начальных классов Мишка прославится, как невероятный хулиган, но на тот момент он, как и я, стоял и волновался, сжимая в руке простенький букет цветов. Я тогда сунул руку в карман и вытащил конфету, после чего, не задумываясь, протянул её Мишке. Тот радостно улыбнулся, зашуршал фантиком, а потом его глаза подернулись мечтательной поволокой и все тревоги отступили. Да, на меня до сих пор так действуют «долгоиграйки». Мой личный анти-стресс, который помог и Мишке.

Даже учительница мне понравилась. Она, хоть и выглядела строгой, улыбалась нам, потом рассказала о школе и о том, как мы будем учиться. Все это было подано в формате сказки, и через несколько минут после начала урока на лицах детворы заблестели улыбки.

- Значит, путь был легким, - загадочно ответил папа, когда я расслабился и даже рассмеялся, вспоминая утренние сборы в школу.

- Ага, - кивнул я и почему-то спросил, - а завтра так же легко будет?

- Конечно, - папа улыбнулся и взъерошил мне волосы. – Когда желаешь кому-то легкого пути, то он и будет легким. Главное верь в это и ни за что не разочаровывайся.

С того момента, если надвигалось что-то важное, отец постоянно желал мне «легкого пути». И это работало. Работало с контрольными, которых я боялся, как огня. Работало с школьными хулиганами и даже с девушками работало. Хотя первого свидания я боялся больше всего на свете.

- Легкого пути, Ромео, - хитро улыбнулся папа, обнимая маму. Они стояли в коридоре и смотрели на меня: разодетого по последней моде, с сияющим пробором и держащим в руках букет цветов. Я же смотрел в зеркало и то, что в нем видел, совершенно меня не радовало.

- Уши торчат, прыщ на лбу, зараза, вылез. От одеколона дышать трудно. Проборчик этот идиотский, - шипел я, как ядовитый аспид, в сотый раз переделывая прическу. Даже цветы поникли от моей неуверенности и, если бы не ваза с водой, точно бы засохли, так и не дождавшись свидания.

- Не разочаровывайся, - напомнил отец, продолжая улыбаться. Я вздохнул, кивнул, как приговоренный к казни, а потом переступил порог и, шатаясь, принялся спускаться по лестнице, оставив позади родителей и букет цветов.

Вернулся я поздно, с красными от смущения щеками и бьющимся в галопе сердцем. Отцу достаточно было одного взгляда, чтобы мой рот непроизвольно растянулся в улыбке.

- Значит, путь был легким, - снова констатировал он, а мне оставалось только кивнуть. Я дождался, когда отец уйдет в комнату, а потом закусил губу, все еще хранящую тепло первого поцелуя. Одеколон давно выветрился и теперь мне ноздри щекотал другой аромат. Аромат волнительной нежности. Что поделать, первая влюбленность редко забывается и всегда описывается только возвышенными фразочками.

И снова были контрольные, драки с хулиганами, свидания, которые по-прежнему вызывали волнение и неуверенность. И всегда, уходя, я слышал неизменную фразу, которая почему-то убирала тревоги и наполняла сердце спокойствием.

Вступительные экзамены в университет, зачеты, веселые пьянки с друзьями, выпуск, защита диплома. И «легкого пути» от отца, чьи волосы стали белыми, а лицо покрыли веселые морщинки.

В какой-то момент я понял, что значат эти простые слова. И неважно, куда ты идешь и что собираешься делать. Все оказалось так просто, но понимаешь эту простоту не сразу.

Легкого пути – это ровной дороги без ям и кочек, которые так и норовят заставить тебя споткнуться. Чистого неба над головой, чтобы не пришлось проклинать собственную забывчивость и оставленный дома зонт. И конечно, легких улыбок от всех, с кем тебя сведет судьба. Будь это строгая учительница, суровый преподаватель, девушка, от которой ты без ума, контрольная работа от которой зависит твоя будущая жизнь, или работодатель, к которому ты идешь на собеседование. Легкого пути – это пожелание отсутствия всего плохого, что может тебе встретиться. И в это пожелание нужно верить. Только тогда оно сработает. И только тогда ты начнешь желать другим «легкого пути».

Теперь я говорю эти слова жене, когда она уходит утром на работу, и сыну, который так же утром идет в школу. И они улыбаются, а тревоги и сомнения почти сразу исчезают, словно их и не было вовсе. Я знаю, что их путь будет легким, потому что они верят в эти слова, как в них верю я.

Пройдет еще много лет и когда-нибудь я сяду у изголовья кровати отца, улыбнусь ему и еще раз скажу спасибо за то, чему он меня научил. Настанет мой черед пожелать ему «легкого пути» и этот путь непременно будет легким. Без боли, глупых обид и сожалений. Над его головой раскинется бескрайная голубизна неба и солнце будет ласкать лицо теплыми лучами. Он пойдет по ровной дороге с улыбкой и в конце пути ему обязательно улыбнутся в ответ. Путь будет легким, потому что в это пожелание верят.

«Андрюша».  © Гектор Шульц

Всю свою жизнь я мечтаю о том, что когда-нибудь убью человека. Наверное, когда Создатель вдохнул в меня жизнь, я в первую же секунду своего существования стал одержим этой мечтой. Ну а что? Кому-то суждено стать экономистом, кому-то врачом, а я вот убийца. Убийца, который пока не убил ни одного человека, зато изменил тысячи человеческих жизней. Изменил, но не забрал. Просто случая не представилось.

Все люди, которые попадались мне на пути, были странными. Они постоянно нудили, что жизнь – дерьмо, но почему-то продолжали цепляться за неё, отказываясь покинуть мир. Нет, они даже не выживали. Так… тянули свое жалкое существование, пока в их убогой жизни не появлялся я.

Взять к примеру, Татьяну Анатольевну Подшей-Грибок. Танюша для друзей, Танечка для себя. Сопливая жопа для меня, если что.

Танюша вечно гундела, какая-таки жизнь отстойная и как ей не везет. Только домой заявится и начинает свой скулеж. И знает, что противно и ей, и мне, но ничего не может с собой поделать. Скулеж – часть её никчемной жизни, который я слушал, пока не надоело.

- Смотри, я – жирная! – утирала она сопли коричневым платком и тыкала толстым пальцем в экран ноутбука, где застыла её фотография с какого-то пляжа. Может, Мальдивы, а может и Сочи.

- Жирная, - кивал я. – Жирнючее мракобесное сало. Пойди и утопись в унитазе, а я пока какой-нибудь сериал гляну.

- И тут я жирная, - менялась фотография, но не поток Танюшиных слез и соплей, который становился все больше и больше. Даже на тех фотографиях, где она была вполне ничего, Танюша продолжала выть, как озлобленный волколак, которого средневековые болгары толпой оскопили. – Смотри, какие бока!

- Ну да. Самое-то для фастфуда, - кивал я и открывал ей рекламную страничку KFC с жареными ребрышками. – Всего-то в масличко прыгнуть надо. Твоими боками даже племя людоедов до отвала наестся.

- Ужас! – фыркала Танюша и отправлялась на кухню. Нет, не для того, чтобы засунуть голову в престарелую духовку. Духовка давно скончалась, в отличие от Танюши. Танюше нужен был холодильник и его содержимое. Мороженое, колбаса копченая, сыры, тарелка вчерашнего оливье, и шоколадка на десерт. Все это раскладывалось перед ноутбуком и пожиралось единолично Танюшей, продолжавшей рассматривать свои «жирные» фото. Потом она ложилась спать, утром уходила на работу, а по возвращении ритуал продолжался. Конечно, иногда Танюша выбиралась погулять с друзьями или вдруг бралась за ум и покупала абонемент в спортзал. Но прогулки длились от силы пару часов, а абонемент забрасывался на дальнюю полку, где покрывался мхом, жиром и плесенью, пока Танюша о нем не вспоминала. Но вспоминала слишком поздно, когда срок действия абонемента заканчивался. Тогда снова было паломничество к холодильнику и нытье над фотографиями, где Танюша еще не была жирной. Ну, ей так казалось.

Уходя от неё, я забрал всё. Всё, что было ей дорого. Я всегда забираю всё, что дорого. Раз убить не могу, то хоть поплакать заставлю. Родиона Евгеньевича Жубило мой уход расстроил невероятно сильно. Родик для родителей, Родя или Дезмонд для друзей. Бесполезный мудила для меня, если что.

Родя тоже любил нудить о том, какая жизнь плохая и несправедливая. Домой с работы придет, гитарами своими обложится и полирует их тряпочкой, попутно сопли со слезами глотая. Или в проводах запутается, подключая гитары к компьютеру. Родя – молодой и независимый музыкант.

- Бездарь! – да, так он себя чаще всего и называет, когда удаляет очередную неудачную на его взгляд дорожку.

- Семиструнный рукожоп, - киваю я, слушая Родины запилы на потасканной «Ямахе». – Метроном бы хоть включил. Хотя, ты и слова-то такого наверняка не знаешь.

- Бездарная бестолочь! – беснуется Родя, когда компьютер зависает, не обработав записанный трек.

- У тебя не пальцы, а парализованные пенисы карликов, - киваю я и добавляю. – А «Напалм Дез» и «Дарктрон» вообще на кассетный магнитофон записывались и были популярны. Окно открыто. Вперед, мой темный принц. Тебя ждет темнючая бездна Ада.

Но Родя продолжает мучить гитары, электронные листы, записывая на них какие-то странные песни, которые никому не показывает, и грустит, когда ему кажется, что ничего не получается. Да, Родя свое творчество никому не показывает.

- Они не поймут, - говорит он и снова начинает бесноваться. – Не поймут этого. Сочтут меня бездарем.

- И рукожопом, - киваю я, меланхолично смотря за тем, как нервные пальцы Роди впиваются в гриф «Ямахи». – Может, отправишь все-таки?

- Не поймут, засмеют, унизят, - шепчет он, убирая свои записанные песни в самую дальнюю папку на компьютере. Еще и пароль ставит. «Родионзебест» - без пробелов, русскими буквами. Я смеха ради его как-то поменял на «Бездарныйгитараст», так Родю чуть кондрат не хватил. Жаль, что не хватил. Можно было бы считать его первым убитым мной человеком. Не повезло, быстро оправился.

Зато Родя выл, как обиженная рыцарями малолетка, когда я уходил, забрав всё. Чего выл? Все равно он ни с кем своей музыкой не делился. Выл, рвал нервными пальцами волосы из головы и лупил ногой «Ямаху», но той было плевать. Царапиной больше, царапиной меньше. Такая же равнодушная, как и Екатерина Генриховна Шпиц. Катюша для родных, Кэт или Катрин для друзей. Бездушная жаба для меня, если что.

Катюне на всё и всех было насрать. С горкой. Настолько бездушного человека я еще не встречал, поэтому знакомство с Катюней принял с опаской. Но потом, чуть узнав её, расслабился и понял, что она ничем не лучше Танюши и не хуже Роди. Очередной человек со своими тараканами, которые не давали ей жить. Вернее, сама она не давала себе жить. Но никогда бы в этом не призналась.

- Нет, - говорила Катюня, когда к ней обращался на улице бездомный, прося немного денег на еду.

- Пшла вон, - говорила Катюня, когда к ней ластилась в подъезде бродячая кошка Марыся.

- Мне пофиг, - говорила Катюня, когда коллеги скидывались деньгами, чтобы помочь менеджеру Олегу, чью квартиру затопили алкаши сверху.

- Бездушная ты жаба, mon dieu, - кивал я, но Катюне и на мое мнение было плевать. Не плевать ей было только на свой дневник, в котором она подробно описывала все, что приключилось с ней за день. Старательно так описывала, желчно и ехидно. А еще нудила. Да, нудила на страницах дневника. Я как-то прочел и потом долго в депрессии ходил, столько в дневнике бездушности Катиной было.

Катюня отказывала бездомным на улице, а потом нудила, что друзья ей посмели денег не занять. Шпыняла Марыську, когда та к ней возле лифта ластилась, а потом бурчала, что её начальница не любит и хочет её сердце сожрать.

- Да нет у тебя никакого сердца. Так, кусок угля, наверное, - хмыкал я, но Катюня от своего дневника не отрывалась. – Или черная дыра! Обрати на меня внимание, бездушная самка человека!

- Пофиг, - бурчала Катюня, описывая свой день. – Жизнь – дерьмо и пофиг. Вообще на всё пофиг.

- В ванной провод оголенный есть. Зубами за него схватись и враз полегчает, - советовал я, но Катюне, как уже говорил, было на меня пофиг. Снова не удалось убить. Но я не сдаюсь.

Последней каплей стало то, что Катюня свою сестру переночевать не пустила, когда ту муж из дому пьяный выгнал. Даже дверь не открыла.

- Я, - говорит, - с мужчиной сейчас. Куда я тебя положу?

- Чего ты брешешь-то, злая голова с сиськами? – удивился я. – У тебя мужика два года уже нет. Тот тебе не так, этот не эдак. Бесперспективный, унылый, безобразный, мажорный.

- Иди к Таньке. Она тебя пустит, - хмыкает Катюня, засовывая за щеку половину тульского пряника и смотря в глазок. – Извини уж.

Сестра её ушла, а Катюня и в ус не дует. На диван увалилась и давай в дневник свой все записывать, говоря о том, как её все задолбали. Куда только её равнодушие делось, когда я уходил. Выла, бесновалась, ноутбук в стену запустила. Я и представить не мог, что она плакать умеет. Думал, что она бревно в эмоциональном плане. Ан нет, весьма живое полено. Как Пиноккио, хотя деревянный балбес был куда добрее Катюни.

Много их было в моей жизни. Катюнь, Танюш, Родионов. Всех и не упомнишь. Зато скулеж их забыть невозможно. Жаль, что убить их так и не удалось.

Правда был у меня в жизни один шанс, когда я в больницу забрел. Сижу себе тихо, никому на глаза не попадаюсь и понимаю – вот он. Шанс-то. Человек на столе операционном, один щелчок и всё, нет человека. Но не смог я, когда врач о нём беседу завел.

- Хороший малый, - говорит, а я слушаю. – В моем подъезде ночует. Как ни встречу, улыбается, хотя своего дома не имеет. Сухарю плесневелому рад, да и тот с собакой своей поделит. Сам голодный, а улыбается, что зверюшка его сыта.

- Ага, ага, - киваю. – И ни разу под дверь никому не наклал? Стекло не разбил? Бабку с пятого этажа не ограбил? Даже не нудил на жизнь ни разу?

- Всегда с улыбкой, всем поможет, - хмыкнул врач. – А тут какие-то залетные его избили. Да вон крепко. Но выкарабкается.

Понял я тогда, что не смогу. Других бы смог. Катюню уж с радостью, а этого, улыбчивого, не могу. Создатель как знал, что не смогу. Не для той цели он меня создавал.

- Ну, привет, - сказал Он мне, когда я появился перед ним. Чистенький и с желанием кого-нибудь убить.

- Привет, - ответил я, рассматривая Создателя. Был Он синеглаз, бородат, носил растянутый свитер с оленями, и постоянно улыбался. Не то, что все остальные. – Убить кого-нибудь хочется. Так и должно быть?

- Нет, - нахмурился Он. – Видать ошибка затесалась. Упустил что-то.

- Ну ладно. Нет, так нет, - кивнул я, смотря на Создателя с благоговейным трепетом. – А что мне делать тогда, раз убивать нельзя?

- Будешь за людьми смотреть. За теми, для кого жизнь и не жизнь вовсе. Кто палец о палец не ударит, чтобы изменить то, что не нравится.

- Только смотреть? – уточнил я, надеясь, что Создатель разрешит убивать тех, кто не ударяет палец о палец.

- Не только, - задумчиво протянул Он. – Если они меняться не будут, то забери у них самое дорогое.

- И это поможет? – спросил я.

- Поможет, - улыбнулся Создатель, стряхивая крошки от печенья с бороды. – Лишившись этого, они на всё пойдут, чтобы потерянное восстановить.

- Ну, восстановят и что? – буркнул я, не понимая логику Создателя. Но Создатель на то и Создатель, что мудр и логичен по умолчанию.

- Помимо прочего они еще кое-что восстановят, - снова улыбнулся Он. С легкой хитрецой, словно намекая, что не все так просто.

- И что же? – я логикой Создателя не обладал. Зато обладал прямотой задавать вопросы, если мне что-то непонятно, и мечтами об убийстве.

- Любовь к жизни, - ответил Создатель и замолчал, давая мне время переварить ответ. – А там, глядишь, и изменятся.

- А если не изменятся? – уточнил я. – Их можно будет убить?

- Нет. Убивать никого нельзя, - нахмурился Он и добавил более миролюбиво. – Тогда придумаю что-нибудь еще.

- Ладно. Убивать нельзя, забирать самое дорогое можно, - кивнул я и решил еще кое-что уточнить. – А имя-то у меня есть?

- А как же, - Создатель на секунду задумался, прищурил синий глаз и смачно так произнес. – Будешь Андрюшей.

- Андрюшей? – с сомнением переспросил я. – Странное имя, вообще не страшное.

- Нормальное имя для первого.

- Ладно. Андрюша так Андрюша, - хмыкнул я и отправился в мир.

Вот и скитаюсь я от одного человека к другому, наблюдаю за ними, а если они слишком уж начинают на жизнь гундеть, то забираю все, что дорого, как Создатель велел. Да, я тоже думал, что идея так себе, пока не увидел, что она работает. И понял, что сомневаться в Создателе плохо.

У Танюши я забрал все её фотографии, включая те, на которых она была худой, и которые она так любила рассматривать, пожирая трехэтажный бутерброд. Танюша нашла на дальней полке абонемент в спортзал и через год обзавелась не только новыми фотографиями и подтянутым телом, но и каким-то улыбчивым пареньком, который и Танюшу научил улыбаться.

Родя снова принялся мучить «Ямаху», а потом переборол себя и куда-то там отправил свои записи. Теперь записывает альбом и готовится к первым концертам. И да, он тоже стал улыбаться. А еще его научили пользоваться метрономом.

Только вот Катюня не изменилась. Так только в сказках бывает, что все меняются и живут счастливо. Чтобы жить счастливо надо хотеть жить счастливо. Так Создатель сказал, а он мудр и логичен по умолчанию.

Катюня не стала восстанавливать дневник, который я забрал, ведь для этого ей пришлось бы снова ходить по друзьям, предаваться воспоминаниям, а там и до улыбки недалеко. Вместо этого она завела новый дневник, куда бездушнее первого. Я предложил Создателю убить её, но Он отказался. Сказал, что еще что-нибудь придумает. Он уже много чего придумал после меня. Но я был первым.

Как меня звать? Андрюша. Andryusha.ccl. Андрюша –код-чистильщик жизни от нудятины и негатива, если точнее. Ну, будете гундеть на жизнь, лично познакомимся. А так, пора мне. Работы непочатый край.

«Я тоже человек».  © Гектор Шульц

В стерильной лаборатории царил приятный сумрак, а мерное гудение многочисленных компьютеров навевало дрёму. Но профессор Энтони Маршалл сосредоточенно всматривался в сияющий синим монитор и периодически отвлекался на большую чашку с кофе. Кофе был таким же черным, как кожа профессора и его глаза. Только волосы его были седыми. На дальней полке, рядом с книгами по медицине негромко работал старенький телевизор, по которому транслировались новости. Не слишком радостные.

За спиной профессора стоял металлический стол, на котором лежала белокурая девушка, к телу которой были подведены различные цветные проводки и один толстый кабель, присоединенный к голове. На экране еще одного монитора отображались жизненные показатели, включая кривую пульса и набор базовых данных, но грудь девушки не вздымалась, хотя выражение лица было расслабленным, а на губах витала легкая улыбка.

Профессор отвлекся от наблюдения, залпом допил кофе, а потом, вздохнув, нажал на большую зеленую кнопку. С минуту ничего не происходило. Только на экране поменялись некоторые данные, а затем грудь девушки слабо дернулась, словно через тело пропустили электрический ток. Профессор грустно улыбнулся и, достав из кармана чётки, сжал простой крестик пальцами и подошел ближе.

- Прости, милая. Я вынужден это сделать, - хрипло произнес он и, закашлявшись, прижал ладонь ко рту. Когда он опустил руку, на пол упало несколько кровавых сгустков. Профессор раздраженно растер их ногой, а потом нежно прикоснулся к плечу девушки другой рукой. На её щеках появился румянец, а сквозь сжатые губы со свистом вырывалось прерывистое дыхание. Профессор снова закашлялся и покачнулся на негнущихся ногах, вцепившись в прохладный металл стола. Он покачал головой, когда дыхание девушки выровнялось, а веки задрожали, и тихо повторил. – Прости. Я вынужден это сделать. Им нужно напоминание. Им нужна ты. И я надеюсь, что остались и другие…

*****

- Вот так диво, - хмыкнул Майлз Би, рассматривая вошедшую в офис бродяжку, одетую в грязное пальто. Майлз, подававший когда-то надежды боксер, а сейчас обычный сутенер, привык к таким посетителям. И мужчины, и женщины, грязные и очень грязные – каждый из них приходил к нему за работой. Кому-то он помогал, пока работника не ловила полиция, а кого-то гнал взашей, но сегодняшняя ночная гостья была странной. Это была молодая девушка и что самое удивительное – белокожая. С белыми волосами, хоть и сальными, и голубыми глазами. Таких девушек Майлз видел только в музее на картинах давно ушедших художников. Только они не воняли, как помойка, и не грызли от волнения ногти на руках. Впрочем, удивление быстро сошло на нет, когда Майлз вспомнил кто он такой. Он сложил мускулистые руки на груди и пренебрежительно улыбнулся, сверкнув идеально белыми зубами. – Ты адресом не ошиблась, детка?

- Простите, - хрипло извинилась девушка, переминаясь с ноги на ногу. – Я ищу работу.

- Её все ищут. А ты какая-то особенная, чтобы я дал тебе работу? Кто тебя вообще на меня навел? – спросил Майлз, закуривая душистую самокрутку. Когда девушка закашлялась от дыма, он ехидно поджал губы и закинул ноги на потрепанный стол.

- Никто. На улице услышала, - девушка даже говорила не так, как все, кого знал Майлз, но сутенер все еще подозрительно разглядывал незнакомку. – Красивые женщины говорили, что у Майлза Би лучше всего работать. Я не попрошу много, сэр. Мне бы только еды немного.

- Еды? Такса у меня стандартная. Восемьдесят процентов мои, двадцать – твои. На пожрать хватит. А ты готова здоровых парней обслуживать?

- Готова, - с заминкой ответила девушка, но Майлз уже все понял. Он картинно рассмеялся и покачал головой, после чего достал бумажник и вытащил из него зеленую купюру.

- Прости, детка, но ты мне не подходишь. У меня только шоколадные девочки работают, а ты слишком грязная, чтобы представлять мои интересы. Сечешь? Конечно, такое диво как ты можно искупать, нанять тебе доктора, чтобы он там все подправил, но потом все кости же перемоют и бизнес по херу пойдет. Не уверен я, что на такой специфичный товар найдется покупатель, детка. Держи полтинник. Купи себе жратвы. Это максимум, что я могу сделать. Тебе тут не место.

- Сэр, я готова на любую работу… - проглотив душащие её слезы, ответила девушка, заламывая худые руки.

- Нет, женщина. Не испытывай мое терпение и скажи спасибо за мою доброту, - раздул ноздри Майлз. Он поджал губы, когда девушка вздрогнула от его крика, а потом достал из ящика стола небольшой черный пакет и протянул ей. – Отнеси это Ли Ваню в пятый квартал. Скажи, что от меня. Может он тебе работу даст, а я рисковать своим бизнесом не хочу, детка. Извини. Вань всех под свое крыло берет и руки не распускает. Идеальный вариант для тебя.

- Спасибо, сэр, - вымученно улыбнулась девушка.

- Иди уже, - отмахнулся Майлз и, постучав костяшками по столу, добавил. – Если Вань не получит пакет, я твою белую задницу найду и сделаю из неё отбивную. Понятно?

- Да, сэр. Я все передам.

- Хорошая детка. Иди. У меня дела, - кивнул Майлз, доставая телефон. Он фыркнул, когда девушка закрыла за собой дверь, оставив еле заметные запахи немытого тела. – Вот так диво.

Майлз вдруг вспомнил своего чокнутого деда, который постоянно рассказывал ему странные истории о прошлом. Истории, как его и его сына, отца Майлза, отовсюду гнали взашей и не давали даже черствой корки на ужин. Вспомнил, как дед постоянно прятал в карман кусок хлеба, а когда умер, в его матрасе нашли целые залежи сухарей, до которых не успели добраться крысы.

- «Они говорили, что я не такой, как они», - любил он повторять, пряча хлеб в карман, пока никто не видит. – «Говорили, что черному среди них не место. Но я тоже человек».

- Не место… - прошептал Майлз и покачал головой.

*****

Худощавый Ли Вань задумчиво осмотрел странную посетительницу, которая принесла пакет от Майлза. Ли не нравилось работать с перекачанным сутенером, но его молодцы при первом же отказе сразу дали понять, что будет с бизнесом Ли Ваня. Он хмыкнул и слабо коснулся шрама на щеке, который напоминал растущий месяц. След от острой бритвы головорезов Майлза Би, которым когда-то он посмел отказать.

- Пакет принял, - с акцентом ответил Ли, бросая черный сверток в ящик стола. – Он заплатил тебе?

- Да, - тихо ответила белокожая девушка, переминаясь с ноги на ногу. – Еще он сказал, что вы можете дать мне работу.

- Хренов Майлз, мать его, Би, - еле слышно процедил Ли, сжав зубы. Он вздохнул и сплел тонкие пальцы, после чего упер в них подбородок и еще раз внимательно осмотрел девушку. – На улице работала когда-нибудь?

- Нет. Но я быстро учусь, - покачала та головой. – Я в курсе специфики этой работы, господин Ли.

- Какой я тебе господин? – фыркнул Ли, взъерошивая колючие седые волосы. – Проблема тут есть.

- Цвет моей кожи? – покраснела гостья и вздохнула, когда Ли Вань кивнул. – Это главная проблема, почему я стою перед вами. Никто не дает мне работы, господ… мистер Ли.

- На улицу тебя не выпустишь, - хмуро буркнул китаец, обдумывая варианты. Девушка закусила губу, понимая, что появился призрачный шанс. Шанс, которого не было уже давно. – Кто на тебя поведется, а? Тратить деньги на то, чтобы привести тебя в порядок, я тоже не хочу. Вложение может не окупиться. Да и легавые будут тобой интересоваться. Все тобой будут интересоваться. Откуда ты вообще такая взялась? Я думал, что все белые исчезли.

- Я не помню, мистер Ли, - слезы блеснули в её голубых глазах, но жесткий взгляд Ли Ваня по-прежнему остался жестким. – Помню, как очутилась на улице и все. Искала работу, пряталась, копалась в мусорных баках, чтобы найти хоть какую-нибудь еду.

- Проблема в том, что в мусорных баках ты хрен что найдешь, кроме заразы, - ответил китаец, доставая телефон. – Ладно. Есть у меня местечко на кухне. Не сахар, конечно, но выбора у тебя нет особо.

- Я согласна, мистер Ли, - радостно улыбнулась девушка, сжимая кулаки. – Все, что угодно.

- Будешь мыть противни от жира. Моя закусочная, что на первом этаже, крупнейшая в пятом квартале, - буднично бросил Ли Вань, сделав вид, что ничего не услышал. – Посетителей много, еды много, грязной посуды тоже много. «АнтиЖиром» я тебя обеспечу, перчатки тоже дам, хоть они не особо помогают. А, да… Оплата. Будешь получать, как младший подсобник для начала, ну и стандартный обед за мой счет. Если справишься, то подумаю о прибавке. Только хрен кто выдерживает первые сутки.

- Спасибо, мистер Ли. Спасибо большое, - китаец поморщился, когда девушка заплакала. Ли Вань не любил чужих слез. Если живешь в Городе, то слезам тут нет места. Это признак слабости, а слабые на улицах не задерживаются. Даже дети знают это и никогда не плачут.

- Перестань, - резко бросил он и поднялся из-за стола. – Если другие увидят твои слезы, то не поймут. Успокоилась? Тогда пойдем. Покажу твое рабочее место.

*****

Конечно, Ли пришлось трижды выходить к работникам, которые толпились у дверей на кухню, как только выдавалась свободная минута. На второй раз хозяин закусочной сорвал голос, но желающих посмотреть на диво – грустную белокожую девушку, меланхолично трущую жесткой губкой огромный противень – было хоть отбавляй. Дошло до того, что в главном зале не осталось ни одного официанта, а этого Ли Вань уже не мог стерпеть. Он всегда гордился своим авторитетом, гордился тем, что достаточно одного взгляда, чтобы усмирить даже буйную молодежь из торговых кварталов. Но сейчас его резкий голос попросту тонул в мерном рокоте работников, обсуждающих новенькую. Они умолкли и вернулись к своим обязанностям, когда Ли проклял их до пятидесятого колена, а потом снял со стены старинное ружье. Поговаривали, что оно настолько старое, что уже давно не стреляет, но желающих проверить это на своей шкуре почему-то не нашлось. Работники мигом испарились, когда увидели суровое лицо хозяина, который без тени сомнений был готов проверить работоспособность древнего оружия.

- Нечего пялиться! – рявкнул Ли, отпихивая грузную и неопрятную младшую повариху. – За работу, балбесы!

Он восстановил дыхание, бросил неприязненный взгляд в маленькое окошко на двери, в котором виднелась новенькая, после чего демонстративно уселся рядом на покосившийся стул и положил ружье на колени. Больше желающих посмотреть на диво не было.

Она зашла в его офис ближе к полуночи. Уставшая, с мешками под глазами, но Ли удивило другое. Она улыбалась. Улыбалась так, словно только что вытянула билет в лучшую жизнь. Китаец кивнул на стул, стоящий напротив его стола и, дождавшись, когда девушка сядет, подпер кулаком подбородок. Затем, немного подумав, вытащил из небольшого сейфа рядом пухлую пачку засаленных банкнот.

- Это тебе, - буркнул он и поморщился, когда губы девушки задрожали. – Прими душ, поспи в подсобке и уходи.

- Мистер Ли... Я… - она давилась слезами, но Ли Вань покачал головой и грустно улыбнулся.

- Я не могу сидеть всю твою смену возле двери на кухню, отгоняя любопытных. А любопытные всегда будут. Текучка большая, а их любопытство еще больше, - ответил он, стукнув кулаком по столу. – Без слез!

- Им нужно время, чтобы привыкнуть, мистер Ли, - робко всхлипнула девушка. – Потом они не будут обращать на меня внимания. Вообще.

- Будут, - вздохнул китаец. – Еще как, мать их, будут. Таких, как ты, не видели уже давно. Ты диво. И заноза в моей жопе. Как думаешь, сколько раз мне сегодня трахали мозг, что я взял на работу белую бабу?

- Много?

- Дохренища! – рыкнул Ли Вань, но затем, чуть успокоившись, пригладил волосы на голове и еще раз тяжело вздохнул. – Уже пошли сплетни. А оно мне надо? И так проблем хватает.

- Но я же справилась, - не сдавалась девушка. – Я терла ваши противни двенадцать часов без перерыва. И я никому не сказала, что мне было тяжело. Никому не показала руки, которые разъел «АнтиЖир». Я справилась, мистер Ли.

- Знаю, - Ли хмыкнул и потер седые виски. – Справилась. И ты молодец.

Она улыбнулась и в её глазах зажегся слабый свет надежды, несмотря на то, что лицо Ли Ваня было по-прежнему суровым. Он вытащил из пачки пять банкнот и подвинул их на край стола, после чего задумчиво посмотрел на девушку.

- Бери. Твоя плата за сегодня. Без слез, мать твою в Диюй! – она сдержала слезы и кивнула. – Так-то лучше. Пойди прими душ. В подвале найдешь подсобку. Там я одно время… а не важно! Там поспишь. Работать пока будешь ночью, а дальше видно будет, - Ли подумал еще немного и забрал одну купюру. – Пошлю кого-нибудь купить тебе одежду. В этой тебе работать нельзя. Еще сдохнет кто-нибудь от твоего запаха. Всё, иди давай.

- Спасибо, мистер Ли. Спасибо. Я справлюсь со всем! Вот увидите. Справлюсь. Я не подведу вас! - он видел, как она сдерживает радость. И слезы. Покачал головой, прошептал что-то на китайском и, дождавшись, когда девушка выйдет, откинулся в кресле и закурил.

Когда-то давно он, тогда еще наивный юнец, приехал в эту страну в поисках лучшей жизни вместе с семьей. Ли Вань вспомнил. Вспомнил всё. И поиски работы, и презрительные взгляды, которыми его награждали, когда он входил туда, куда ему не следовало. Вспомнил, как рылся на помойке, чтобы принести еды своим родителям. Они спали на автомобильной свалке, в ржавом кузове «Фольксвагена» без окон и дверей, пока их не выгнали. Вспомнил, как отец умер у него на руках, так и не дождавшись лучшей жизни. «Мы тоже люди» - сказал он, перед тем, как уйти. Тогда Ли Вань плакал последний раз. Мать сказала ему, что в этом Городе нет места слезам. И он вспомнил это. Вспомнил всё. Как он мог это забыть? На этот вопрос Ли не мог найти ответа.

*****

Она шла по улице, держа в руках влажный черный тубус. Шла медленно, отрешенно смотря вперед, где на горизонте виднелся небоскреб. Самое высокое в Городе здание. Шла, подставив лицо жалящим каплям дождя. Шла, слабо вздрагивая, когда холодный ветер проникал под пальто.

Прошла неделя, как она работала у Ли Ваня. Старый китаец думал, что ночью любопытных будет меньше, но это было не так. Ночью, пока хозяин спал в своей квартире, в закусочную сбегался разномастный сброд. И все хотели посмотреть на диво. На белую девушку, которая драила жесткой губкой огромные противни с застывшим жиром.

Она терпела это любопытство. Терпела насмешки, которые сыпались на неё, словно из Рога Изобилия. Терпела пинки и плевки, которые прилетали из ниоткуда. Терпела ради обещания, которое дала не только Ли Ваню, но и самой себе.

- Я справлюсь, - шептала она, вытирая щеку, на которой застыла слюна младшей поварихи Же Чи.

- Я справлюсь, - шептала она, стиснув зубы, когда её осыпали насмешками мальчишки и девчонки, приходившие за объедками.

- Я справлюсь, - шептала она, когда садилась в своей каморке на матрас и негнущимися пальцами принималась вылавливать мясо из небольшой порции лапши. Пальцы болели, кожа еще не полностью восстановилась после «АнтиЖира», но голод был сильнее.

- Я справлюсь, - шептала она, засыпая, подтянув худые коленки к груди и дрожа от холода.

- Я справлюсь. Я смогу, - говорила она себе под нос, когда шла к небоскребу Пикола. Шла, не обращая внимания на дождь, на взгляды прохожих, на их громкие и язвительные крики. Она шла вперед, потому что не могла больше терпеть все это. Шла, понимая, что это единственный шаг стать выше всех. Пусть и на миг. Но выше.

*****

Несмотря на дождь, на площади Пикола, у самого высокого здания в Городе, было многолюдно. Всюду сновали продавцы синтетической травки, кутались в теплые пальто менеджеры, стоя в очереди за горячим хот-догом, шумной стайкой носились дети, пиная друг другу старый футбольный мяч, нахохлившись, сидели на крытых скамейках старики, тихо обсуждая свои мысли с соседями или с собой. Никто из них не смотрел наверх. Ни на небо, по которому плыли тяжелые набухшие тучи. Ни на небоскреб, на одном из балконов которого замерла одинокая фигурка.

Фигурка тряслась от ужаса, высоты и холода, но продолжала стоять на самом краю, держа в руках кусок плотной бумаги. Одна против стихии и безразличных ко всему, кроме себя, людей внизу.

- Мам, смотри! – крикнула темнокожая девочка, потянув за рукав статную женщину в дорогом пальто, и указала пальцем наверх. – Та тётя прыгнуть хочет?

- Смотрите! Наверху кто-то стоит! – крики, сначала робкие и редкие, становились все громче и громче, и скоро вся площадь бурлила, словно единый организм. Сотни рук взметнулись к небоскребу и стоящей на балконе фигурке. Сотни глаз следили за каждым движением фигурки, но фигурка по-прежнему держала в руках лист бумаги, на котором что-то было написано.

- Прыгай! – кричали одни, весело смеясь.

- Сделай шаг! – кричали вторые.

Площадь всколыхнулась, когда в небе появился вертолет новостного канала. Он сделал круг над площадью, а затем замер напротив балкона. Люди, как по команде, повернулись к большому экрану, с которого разом исчезла назойливая реклама и появилась другая картинка. Белая девушка с голубыми глазами, стоящая на краю перед бездной и держащая в руках лист бумаги.

- Что там написано? – нахмурилась статная женщина, крепко держа за руку дочь. Она прищурилась, но картинка вдруг потеряла фокус. – Кто-нибудь может прочитать?

- Не. Какая-нибудь хрень о спасении животных, - пожал плечами замерзший торговец травкой, смотря на экран. – Эй, дебилы с телика! Сфокусируйте камеры!

- Я вижу, что там написано, - крикнула девочка, потянув руку матери. Та кивнула и, вздохнув, опустила глаза.

- Я тоже вижу, милая, - тихо ответила она. Площадь тоже замолчала. Даже шум вертолета будто стал тише. Утих и ветер. И дождь. Словно сама природа так же умолкла.

*****

Они пришли, как призраки. Выползли на искусственный свет щурясь и дрожа от страха. Не было никаких групп. Только одиночки. Грязные, напуганные. Со светлой кожей.

Тихо вскрикнула статная женщина, когда увидела их. Она притянула к себе дочь, которая улыбалась незнакомцам, и спряталась за спины других людей. Но они этого не заметили. Они шли к небоскребу, на балконе которого дрожала от холода одинокая фигурка. Такая же, как они. Она увидела их, а они все прибывали и прибывали на площадь. И все же их было куда меньше, чем других людей.

Они жались друг к другу, в надежде найти тепло, и находили его. А дождь, холодный и безразличный ко всему, смывал с них грязь, обнажая душу. Вертолет их тоже заметил и секунду спустя изображение тоже появилось на большом экране.

Замер на месте Майлз Би, сидя в своем офисе и пересчитывая наличку. Грустно покачал головой Ли Вань и, как обычно, прошептал что-то на китайском. И радостно улыбнулась фигурка на балконе, когда незнакомцы тоже подняли что-то над головой.

Один держал мокрую картонку, второй собственную грязную майку, а кто-то повторил надпись девушки с балкона на своем теле. И площадь зашумела. Тихо, осторожно. И так же осторожно двинулась к незнакомцам.

Те отпрянули на миг, сбились в кучу, озираясь, как затравленные собаки. Но все люди площади собрались вокруг них, однако никто не решался сделать первый шаг. Пока его не сделала девочка, освободившись от руки матери.

Она подошла к одной из них – измученной женщине, держащей в руках старенькую мокрую куклу и протянула ей шоколадку. Женщина взяла её осторожно, словно боясь очередных насмешек. Следом вышел менеджер в теплом пальто. Он прикоснулся к плечу испуганного мужчины и протянул ему горячий хот-дог. Площадь словно ждала этого сигнала и к дрожащим людям подошел каждый. Кто-то давал еду, кто-то одежду, кто-то деньги. Кто-то просто обнимал их, а кто-то пытался подбодрить.

А наверху, на балконе, все еще стояла худенькая девушка, держащая в руках бумагу, на которой было что-то написано. Камера вновь выхватила её, оператор сделал фокус на надписи, но каждый из тех, кто был внизу, знал, что там написано. Потому что, то же самое было написано на картоне, одежде и телах тех, кто пришел на площадь из темноты. Тех, кто пришел заявить об этом.

«Я ТОЖЕ ЧЕЛОВЕК».

«Сына, ну как так-то».  © Гектор Шульц

Мне пять. Беззаботное детство, где до работы, ипотеки и взрослых проблем еще очень далеко. Передо мной весь мир – безумный, открытый, меняющийся. А еще рядом Чарик - наш пес породы «ньюфаундленд», правда тогда их «водолазами» называли, но это неважно. Куда важнее трехлитровая банка черной икры, которую папа купил у браконьеров и поставил в холодильник в ожидании особенного повода. Банка тоже стоит рядом со мной и Чариком. И мы едим икру большой блестящей ложкой. Нет, не так. Мы её натурально жрём! Сначала я даю ложку Чарику, на морде которого застыло восторженно-философское выражение, а потом зачерпываю порцию и для себя. Так и сидим с Чариком посреди комнаты и жрём черную икру из банки. Ложку себе, ложку собачке. Сидим с Чариком, перемазанные в икре. Но довольные…

Я не слышу, как тихо скребется ключ в замочной скважине. Не слышу, как в коридор заходят родители, вернувшиеся с рынка. Усталые, ворчащие что-то по-доброму. Зато слышу мамин «Ох», а потом фразу, которую я буду слышать очень часто.

- Сына! Ну как так-то? – а я улыбаюсь и ем икру. Ложку себе, ложку Чарику. И банка рядом стоит. Почти пустая.

Мне семь. Передо мной мир – безумный, открытый, меняющийся. В глазах бегают чертики, в левой руке зажат баллон маминого лака для волос, а в правой отцовская зажигалка. Напротив, на белом бортике ванны, стоят в ряд зеленые пластмассовые солдатики, купленные год назад в Центральном универмаге. Это пленные, которых ждет показательная казнь за жестокости в отношении мирного населения. Чертики в глазах становятся больше, пока не превращаются в натуральных дьяволят, чиркает зажигалка и к сине-желтому пламени уже летит струя лака. Мгновение и она превращается в огненный бич, который хлещет по телам пленных. Солдатики корчатся и тают, как воск толстой свечки, которую мама зажигала сразу, как отключали свет. Солдатики молчат, но я-то все озвучиваю. И радостные вопли победителей, и предсмертные вопли проигравших. Дьяволята в глазах становятся больше, когда солдатики начинают стекать по бортику в ванну, наполняя спертый воздух запахом напалма.

Я не слышу, как открывается входная дверь. Не слышу голосов родителей. Я – генерал, руководящий наказанием врага. Слышу только знакомое «Ох» и мамину любимую фразу.

- Сына! Ну как так-то? – гаснут дьяволята в глазах, гаснет раскаленная зажигалка, и испуганно выпускает последнюю струю баллончик лака. Я слышу, как хлопает шкаф. Слышу шаги отца и слышу скрип кожаного ремня.

Мне девять. Передо мной мир – безумный, открытый, меняющийся. Щеки раскраснелись от мороза, варежки промокли и стали колом, как и ватные штаны. Левый ботинок улыбается отвисшей подошвой, а рука щупает протертую дыру на колене. Но я улыбаюсь, хватаю мокрую картонку и бегу со всех ног к друзьям, которые оккупировали ледяную горку. Мгновение и я несусь вниз с бешеной скоростью, задевая неровный лед левым ботинком и хохоча, когда подошва не выдерживает мук и отлетает в сторону. Запинка, и я подлетаю в воздух. Бьюсь коленом об лед, раздирая бедные штаны в хлам и не менее бедную коленку до крови. Но мне не больно, а в груди горит гордость, когда я слышу восхищенные крики друзей, обсуждающих мой умопомрачительный кульбит. Быстро темнеет и я спешу домой, когда слышу далекий мамин крик.

Я не вижу бледности на её лице, когда вваливаюсь с улицы в коридор и стаскиваю с себя промокшую одежду. Не вижу, как она хмурит брови, гадая, где взять денег на новые штаны и обувь. Только слышу знакомое «Ох» и её любимую фразу.

- Сына! Ну как так-то, а?

И вот я сижу рядом с батареей, грею красные замерзшие руки и смотрю в окно, где небо окрашивается в темно-синий, а снег блестит волшебными искрами под лунным светом. Я знаю, что отец обязательно накажет меня, может даже ремня даст за испорченную одежду, но я улыбаюсь. Друзья еще долго будут обсуждать мой полёт к звездам.

Мне четырнадцать. Передо мной мир – безумный, открытый, меняющийся. Мы сидим с друзьями под большим тутовником и наслаждаемся теплым летним вечером. На столе, врытом в землю, стоит наполовину пустая бутылка портвейна, вокруг неё, как рыцари, застыли стаканы, позаимствованные из дома. Лежит пачка дешевых сигарет, тоже полупустая. А над головами плывет уверенный и красивый голос Юрки, поющего на гитаре очередную песню о любви. Ко мне жмется Алка – девчонка из соседнего подъезда, которая всего за год из чумазой сорвиголовы превратилась в красавицу. Я обнимаю её и улыбаюсь. Улыбаюсь теплу, Юркиной песне, хмелю, который шумит в голове и заставляет в два раза быстрее биться сердце. И пусть мы еще днем гоняли мяч на пустыре, а после швырялись грязью в окна, как дети. Сейчас мы взрослые и мудрые. Взрослые, которые тут же превращаются в детей, когда из окон слышатся голоса наших мам.

Я тихо захожу домой, снимаю кеды, а потом испуганно смотрю на маму, которая стоит в коридоре и с улыбкой смотрит на меня. За её плечом стоит отец. Тоже улыбается. И от улыбок этих становится еще жарче, чем от Алкиных объятий. А всему виной запах. Терпкий запах «взрослого», ворвавшийся следом за мной в квартиру. Запах дешевых сигарет, портвейна и ядреных девичьих духов.

- Сына! Ну как так-то? – спрашивает мама и улыбается. Улыбаюсь и я. Жму плечами виновато, ужом прошмыгиваю в свою комнату и падаю на кровать с горящими от стыда щеками. Я не слышу тихих голосов родителей на кухне. Не слышу мощного, как рык бульдозера, храпа старика Чарика. Я сплю и в моих снах взрослый мир, кружащийся в разноцветных пьяных кляксах.

Мне двадцать два. Передо мной мир – безумный, манящий, меняющийся. Я стою в коридоре, держа в руках большую спортивную сумку с вещами и маленький пакетик с холодной курицей и бутербродами. У подъезда нервно сигналит такси, но я смотрю на родителей. Смотрю на маму, на лице которой нет улыбки. Только тревога и грусть. Но все-таки она улыбается, обнимает меня, охает по привычке и взъерошивает мои волосы.

- Ну как ты там-то, сына? – меняет она фразу. Но я слышу ту самую, которую слышу всегда. «Сына! Ну как так-то?».

Я не вижу ничего. Ни слез, ни грусти, ни тревог. Только машину такси, которая везет меня в новый мир. Меняющийся и безумный. По одной из открытых предо мной дорог.

Мне двадцать девять. Передо мной мир – маленький, уютный и тихий. Мой мир. Рядом сладко спит жена, а в кроватке чуть поодаль, мой сын. Иногда он что-то угукает, иногда кряхтит, как маленький дедок, а иногда сопит точь-в-точь, как его мама. Только я не сплю. Ворочаюсь, хмурю брови, задыхаюсь.

Встаю, беру сигареты и иду на кухню. На балкон. Чиркаю зажигалкой, выпускаю дым к черному небу и смотрю на пустые улицы, освещенные теплым светом фонарей. Курю и думаю. Вспоминаю свое детство. Родителей. Маму. А потом улыбаюсь, беру телефон и звоню ей. Она отвечает сразу, словно ждет моего звонка. И в её голосе улыбка. Добрая улыбка. С маленькой ноткой грусти.

- На рынок вот ходила, - говорит она, а я слушаю, - картошку купила, мяса отцу. А тут я на днях упала. Кладовку разбирала, на край стула встала, да и полетела вниз.

- Мам! Ну как так-то? – сержусь я, а она смеется.

- Да нормально все. Синяк небольшой и всего-то, - отвечает она. Она смеется радостно, как ребенок. А я улыбаюсь. Сдержанно. Как взрослый. – А ты там как?

- Нормально, - говорю я. И рассказываю ей обо всем в своей жизни. О первом слове сына, о трудностях на работе, о поездках на природу. Мама охает, иногда смеется, иногда молчит. Молчу и я.

Мне тридцать. Передо мной мир – маленький, уютный и тихий. Мой мир. Я стою на балконе и смотрю на другой мир – безумный, открытый, постоянно меняющийся. Меняющийся, как и я. Теперь пришел мой черед говорить маме ту самую фразу. Упала ли она со стула, когда разбирала кладовку, или прихватило ли у нее сердце после ссоры с соседкой. Теперь смеялась она, а я качал головой и говорил ту самую фразу.

- Ну как так-то, мам?

- Да все нормально, сына, - улыбалась она, заставляя и меня улыбаться.

Я звоню ей. Звоню всегда.

Мам? Почему ты молчишь? Мам… Ну как так-то?

«Барон Пах».  © Гектор Шульц

Ближе к вечеру я понял, что этим самым вечером меня ждет что-то особенное. Апокалипсис, пришествие легионов демонов, Страшный суд или что-нибудь похлеще. Жизнь, как частенько бывает, принялась тут же показывать знаки грядущего кошмара.

Сначала рабочий компьютер, на котором я готовил отчет для босса, страшно зарычал и вырубился. Лёне, сисадмину, удалось привести бедолагу в чувство через полчаса, наполненных моими жалобными стонами и литрами пота, покидающими организм Лёни, ибо Лёня, как и весь прогрессивный люд, хотел уйти с работы в пятницу вовремя.

Потом сканер в магазине отказался сканировать три банки холодного пива, сушеную рыбу, сделанную не иначе из пружин китайского матраса и обильно политую копченым ароматом, а также пачку сигарет. Кассир Гуля посмотрела на меня с сочувствием и покачала головой, когда в тишине раздался раздраженный зубной скрежет вашего покорного слуги.

- Не работает касса, Андрюша, - буркнула Гуля, убирая мои покупки в сторону. – Вообще не работает.

- Сука, - грустно буркнул я.

- Сука, - согласилась Гуля.

Пришлось идти в другой магазин, в километре от дома, стоять там в раздраженной и облитой бензином очереди, ругаться с полуглухими бабками, которые подкинули мне в корзинку пару банок дешевой кильки. Случайно, конечно.

Поэтому домой я вернулся в скверном настроении и с ноющим ощущением в сердце. Ну а когда в замочной скважине спустя пару часов заскрежетало, я понял, что опасения подтвердились. В прихожую вошла моя благоверная Валя, которая держала в руках странный шевелящийся сверток.

- Привет, родной, - я быстро чмокнул супругу в щеку и покосился на сверток. – А у меня для тебя сюрприз.

- А у этого сюрприза на лбу трех шестерок нет? А то я боюсь, что тебе впарили антихриста вместо нормального ребенка, - ответил я и вздрогнул, когда из свертка послышался тяжкий вздох усталого и озлобленного на весь мир существа.

- Чего? – Валя странно на меня посмотрела и поджала губы. – Переработался?

- Угу. Сегодня мне были знамения о пришествии в мир антихриста. Мир ебанулся и всем пиздец, - жена хрюкнула и, с трудом сдержав улыбку, размотала сверток. А я, увидев, что было в свертке, открыл от удивления рот.

- Знакомься, - усмехнулась она, наслаждаясь моим изумлением. – А я в душ.

Передо мной стояло странное существо. Оно тряслось и, скаля острые клычки, недобро на меня посматривало. Росту в нем было от силы сантиметров двадцать, с черно-подпалой шерстью и бешено дергающимся в разные стороны тонким хвостиком. Темные глаза существа лезли из орбит, как у Шварценеггера из фильма «Вспомнить все», а тоненькие лапки напряглись, чтобы в любой момент бросить в мою сторону сухое тельце. Нижняя челюсть чуть выдавалась вперед, из-за чего казалось, что существо повидало жизнь и не слишком радуется тому, что видело.

- Не врали знамения, - буркнул я, почесывая бороду и смотря на существо, которое что-то проворчало. Тонко и скрипуче. – Валь, оно трясется и кажись сейчас сдохнет.

- Не сдохнет, - тут же ответила жена, сквозь шум льющейся воды. – Просто тебя боится. Не пугай маленького.

- Кто, блядь, еще кого пугает, - кивнул я, боясь пошевелиться. – Что это за порода? Китайский карликовый сперматозоид? Сухопарый пиздотряс? Хуйолли?

- Сам ты хуйолли, - обиделась Валя, выходя в коридор в халате. – Это тойчик. Русский той, короче. Наташка с работы отдавала. У её дочки на животных аллергия прорезалась вроде, вот и кинула клич. А я как увидела эту малютку, так и влюбилась. Сразу подумала, чего это мы без животных живем. Так приходишь с работы, а собачка тебе радуется, хвостом виляет.

- Угу. А эта хочет убить, - скептично хмыкнул я. – Как его зовут?

- Не помню, - честно ответила жена. – Наташка говорила, что как-то вычурно. Собака породистая.

- Угу. Породистый пиздец из преисподней.

- О, а давай ты ему имя придумаешь, - хитро улыбнулась Валя. – Раз я принесла его в дом, то и ты поучаствуй.

- Любое имя? – хитро спросил я и, дождавшись кивка жены, распрямил плечи и посмотрел на существо. – Нарекаю тебя Бароном Пахом.

- Ты серьезно? – только и могла спросить Валя, когда к ней вернулась способность говорить. – Барон Пах?

- Ага, - существо заворчало и снова показало свои клычки, когда я наклонился, чтобы почесать его за ушком. Ну а когда мой палец оказался в непосредственной близости, противно завизжало и, трясясь, как клоун-эпилептик, ринулось в атаку. – Смотри. Натуральный Барон Пах.

- Я уже боюсь спрашивать о логике, согласно которой тебе явилось это имя, - ехидно улыбнулась Валя, когда я сунул укушенный палец в рот и со злобой посмотрел на трясущегося недомерка, источающего тьму и холод. Правда он моментально успокоился, когда жена взяла его на руки. Лишь слабо порыкивал, смотря в мою сторону.

- Ну, собаки обычно большие такие. Лобастые. Здоровенные лбы, - я с трудом пытался дать объяснение имени, которое само собой возникло в моей голове, чтобы это не выглядело слишком глупо. – А это… Какой это лоб. Так… лобок. Но собаку Лобком не назовешь же? А Пах звучит солидно.

- А Барон почему? – Валя прищурилась, обдумывая мои слова и поглаживая по головешке злобную бестию, чем напомнила мне каноничного злодея из кино.

- Породистый же, правильно?

- Ага.

- Бароны тоже породисты. Можно, конечно, Маркизом Пахом назвать, но это слишком уж педерастически. И вообще, - возмутился я. – Хватит меня пытать. Сама сказала, что я могу выбрать любое имя. Я выбрал Барон Пах. Точка.

- Ладно, ладно. Твою логику проще не понимать, а смириться с ней, - отмахнулась жена, опуская собаку на пол. – Пойдем, покормим нового жителя нашего дома. А завтра в магазин с утра сходим за чашками, игрушкам и прочим.

Я вздохнул и, пропустив трясущийся ужас, поплелся за Валей на кухню. Знамения не врали, и трясущийся пиздец на тонких лапках приперся в мою жизнь.

Следующим утром Барон Пах стал обладателем внушительной коллекции всякой разнообразной дребедени, ибо Валя на мелочи не разменивалась и первому питомцу купила все, что нужно и не нужно. Помимо металлической сдвоенной чашки, специального коврика и стандартного поводка с ошейником, Барон Пах получил во владение три мыши, сшитых из мешковины и набитых какими-то шуршащими травами, два резиновых мячика, которые тут же принялся гонять по квартире, врезаясь в стены, шкафы и косяки, и аляпистую курточку, мимо которой Валя, как и любая женщина, не смогла пройти мимо.

В этой курточке Барон Пах выглядел, как демоническая версия карликового Пеннивайза, так еще и позванивал мерзким дребезжащим звуком, когда бежал, ибо к курточке был пришит маленький бубенчик. Ночью я встал попить воды и чуть Богу душу не отдал, когда услышал в темноте клятый звон, а потом и рахитичное тельце увидел, бегущее ко мне. С первого же дня Барон Пах меня невзлюбил. Он спал только с Валей, а если я закидывал руку на подушку, тут же заходился в истерике и впивался в мою бедную плоть острыми клычками. За выходные я трижды сдерживал порыв, чтобы не схватить Барона Паха за хвост и не отправить в полет с балкона. Но мелкое зло было мелким и проворным. А тут еще и жена внимательно за мной наблюдала, чтобы я, не дай грех, не обидел «крохотульку». Если я просыпался ночью, то неизменно натыкался на скептичную рожу бестии, которая, выпятив нижнюю челюсть, внимательно за мной наблюдала, не забывая трястись и таращить глаза. Понятно, что в выходные супружеский долг исполнить не удалось, ибо Барон Пах решил, что я решил задушить Валю и, взлетев на кровать, впился клыками мне в ягодицу, что напрочь отбило все желание. А потом я и вовсе обиделся, когда Валя принялась сюсюкаться с мелким бесом, которого я рефлекторно пнул ногой, отправив в бреющий полет к батарее. Пришлось самостоятельно зализывать раны на заднице ваткой и одеколоном, и придумывать, как бы теперь предаться постельным забавам, чтобы новый член семьи чего-нибудь мне не откусил.

Так началась новая рабочая неделя. Валя сама вставала рано утром и вела Барона Паха на прогулку, дабы тот оросил розы бабы Зои своей ядовитой уриной. Вечером, после работы, Валя тоже с ним гуляла, а потом величаво лежала на кровати, прижимая ехидного прохиндея к груди, к которой я не мог прикоснуться, и смотрела сериалы.

В пятницу я снова взял себе стандартный набор менеджера среднего звена и предвкушал вечер в компании с женой и Бароном Пахом, как в дверь позвонили. По радостному голосу Вали и злобному ворчанию пса, я понял, кто посетил наш дом. Мама Вали, Тамара Васильевна. Моя теща.

С тещей я не дружил от слова «совсем». Я еще долго удивлялся, в кого же пошла Валя, ибо ни у её папы, меланхоличного инженера, ни у её мамы, заслуженного учителя с уклоном в православие, не было того, что было у моей жены. С Валей я мог часами ржать над тупыми шутками из тупых американских комедий, мы могли в три часа ночи встать и, проверив холодильник на наличие тухлых яиц, отправиться на балкон, чтобы с хохотом смотреть, как разбиваются яйца об асфальт, пугая молодежь, слушающую дебильный рэп с портативных колонок. Ну а когда Валя явилась на первое свидание в майке «Venom», я сразу захотел на ней жениться. Но раз есть добро, будет и худо.

Этим худо оказалась мама Вали, Тамара Васильевна. Заслуженный учитель русского языка и литературы, о чем она постоянно мне напоминала. О, я не забуду её лица, когда пришел знакомиться с Валиным семейством в рваных джинсах и моднейшей майке с логотипом «Коррозии металла». Отец Вали принял меня, как родного. Мы пообсуждали творчество «Квинов» и «Лед Цепеллин», прошлись по классике гранжа и панка, и поняли, что общий язык найден. Но с Тамарой Васильевной так не получилось. Я понятия не имел, о чем можно говорить с заслуженным учителем. Я давно уже позабыл классику литературы, фэнтези теща именовала «вульгарщиной», а от разговоров о религии, я начинал зевать. В итоге лишь горящие глаза Вали сумели растопить ледяное сердце Тамары Васильевны и она, нехотя, приняла меня. Однако не забывала ужалить каким-нибудь мудреным словом, или обстоятельно разнести в пух и прах мою работу.

- Здрасьте, мама, - кисло протянул я, выглядывая в коридор. Тамара Васильевна смерила меня прищуренным взглядом, поджала губки и демонстративно задрала нос, как Пьеро, узрев какахи Артемона. Валя, слабо улыбнувшись, тут же вцепилась в её руку и потащила на кухню, откуда секундой позже, раздался дикий визг моей тещи.

- Что это? – трясущийся палец Тамары Васильевны указывал на Барона Паха, который трясся от ярости, словно теща пытала пса Круциатусом.

- Собака наша, - радостно ответил я, подходя ближе. – Знакомьтесь, Барон Пах.

- Кто?

- Пах.

- Чем пах? Какой барон? – недоуменно протянула Тамара Васильевна, переводя взгляд на дочь. Та закатила глаза, шикнула на собаку, потом на меня и усадила испуганную мать на стул.

- Зовут его так. Барон Пах. Андрюшка его так назвал, - ответила жена.

- Я уже ничему не удивляюсь, - брезгливо протянула теща, наблюдая за потугами Барона Паха укусить её за шерстяной носок. – Агрессивная собака, Валечка. Зачем вам такая?

- Он просто еще не привык к тебе, - улыбнулась Валя и отправилась готовить чай.

- Да… Ну и вкус у моей дочери, - прошептала теща и сделала это так, чтобы услышали только мы с Бароном Пахом. Барон такого отношения к своей персоне не стерпел и презрев страх, ринулся на шерстяной носок, заставив тещу еще раз взвизгнуть. – Ай! Уберите от меня сию бестию! Изыди, крыса!

- Пах, фу! – скомандовал я, но пес уже повис на носке, который прокусить не мог и теперь трясся еще сильнее, болтаясь, как сушеная груша на ветке в ветреный день. Трясся от негодования, что Тамара Васильевна не чувствовала боли, которой он её, несомненно, хотел наградить.

- Забери его в комнату, - попросила Валя и тут же улыбнулась, когда я побледнел. Барон Пах не давал мне к себе прикасаться. Вообще. Четыре из десяти моих пальцев, замотанных пластырями, были в этом свидетелями. Вздохнув, я наклонился и, взял Барона Паха на руки. Пес, к моему удивлению, кусаться не стал. Лишь проворчал теще проклятье на черном наречье, пообещав ей чуму на голову, и лизнул меня в руку.

Я отнес Барона Паха в комнату и, чуть подумав, опустил на пол. Пес, против ожидания, не бросился на кухню. Лишь вальяжно прошествовал к двери и улегся на пороге, злобно поскуливая, если слышал голос Тамары Васильевны. Я опустился рядом на корточки и сунул руку в карман, в котором, по совету Вали, лежали собачьи печеньки. Так я пытался приручить Барона Паха к себе, но пес наотрез отказывался хоть что-то у меня брать. Правда в этот раз, он изменил своим привычкам и, продолжая трястись от ярости, сожрал три печеньки, которые я ему дал. На этом я его и оставил, а сам поплелся на кухню, ибо Тамара Васильевна, хоть и не могла меня терпеть, всегда обижалась, если я отказывался послушать её высокопарные речи.

Так прошли три часа. Я осоловел от чая, от разговоров о русских классиках литературы, о запоях Достоевского и житиях святых старцев. Валя тоже клевала носом, а в глазах жены бегали лишь ей одной понятные мысли. Но Тамара Васильевна продолжала вещать, изредка замолкая, если её перебивало злобное ворчание Барона Паха.

Пес, в отличие от нас, бдительности не утратил и внимательно наблюдал за новым врагом из сумрака коридора и если теща увлекалась рассказом и начинала слишком усиленно жестикулировать, то Барон Пах тут же напоминал о себе, изрыгая из маленькой злобной глотки новые проклятья и лязгая моргульскими клычками.

Наконец Тамара Васильевна насиделась и собралась домой. Мы с Валей тут же встрепенулись и скопом ринулись провожать родительницу в коридор. Но там нас всех поджидал сюрприз, ибо Барон Пах решил оставить маленькое напоминание о себе, дабы человечество в нашем лице не расслаблялось.

Теща затряслась, увидев, что в её левом башмаке темнеется что-то странное и пластилиновое, а Валя, охнув, тут же схватила башмак и бросилась с ним в ванную. Я же посмотрел на Барона Паха и, клянусь, увидел на злобной морде бестии, выражение ехидного блаженства. А дальше мы выслушали гневную тираду, что ни одно животное такого себе не позволяло, что эти башмаки видели полы президентского дворца, а стоят они побольше, чем какая-то вшивая злобная шавка. Барон Пах в ответ на эти обидные слова напрягся, и я понял, что в следующий приезд тещу ждет более шикарный сюрприз. Валя без конца шикала. То на меня, пытаясь согнать с моих губ предательскую улыбку, то на Барона Паха, который снова принялся трястись и с ненавистью смотреть на клятый шерстяной носок тещи. Выдохнула она только тогда, когда закрыла за матерью дверь.

- Я в душ и спать, - буркнула она. Мы с Бароном Пахом лишь переглянулись и отправились в комнату, готовить кровать ко сну.

Когда Валя вернулась, я уже лежал под одеялом и был тише мертвой мышки. Жена посопела немного, а потом неожиданно рассмеялась, заставив меня разинуть рот от удивления.

- Капец, а не вечер, - вздохнула она, прижимаясь ко мне. Барона Паха рядом не было, и я рискнул обнять жену. – Ты молодец, Андрюша. Даже не язвил сегодня.

- За меня Пах оторвался. И обосрался, - буркнул я, поглаживая Валю по волосам. – Я читал, что эти псины пиздец какие мстительные. А твоя маман сразу дала понять, что он ей не нравится. Вот Барон и не стерпел такого к себе отношения. Сама же знаешь, как породистые существа друг с другом лаются.

- Ага, - сонно пробормотала Валя и еще раз улыбнулась, когда на кровать кто-то запрыгнул. Маленький, злой и трясущийся. – Пах, иди сюда. Иди ко мне.

Но Барон Пах проигнорировал её и направился в мою сторону, заставив меня напрячься. Вдруг временное перемирие закончилось, когда теща ушла и пес снова начнет надо мной издеваться. Но дальше все пошло не по канону. Теперь Валя открыла от удивления рот, а чуть позже и я, когда до меня дошло, что сделала собака.

Барон Пах молча, но все же чуть трясясь, ибо не мог иначе, плюхнулся на мою подушку, пнув жопой в ухо и проворчав что-то на черном наречии, тяжко вздохнул. Потом он лизнул меня в ухо и, скрутившись в комочек, мгновенно уснул.

- Во дела, - протянула Валя, смотря, как Барон Пах сопит у меня на подушке. – Сам пришел.

- Почуял братюню, - со знанием ответил я и потянулся к псу целыми пальцами, но тот был начеку и до меня донесся маленький вибрирующий рокот, предупреждающий о том, что будет дальше. – Ладно, ладно. Потихоньку будем налаживать отношения. Спокойной ночи, родная.

- Спокойной ночи, Андрюш, - зевнула Валя, поворачиваясь на другой бок. А я не мог уснуть. Рядом сладко сопела жена и злобно вибрировал Барон Пах, состоящий из ненависти на пятьдесят процентов. И только тут до меня дошло, почему пес проявил ко мне дружелюбие.

- Враг моего врага – мой друг, - тихо прошептал я и, дождавшись, привычного злобного рычания Барона Паха, улыбнулся. Глядишь, на следующей неделе, он даст себя погладить. Но не будем торопить события. Всему свое время.