Запах сосновой стружки до сих пор возвращает меня туда. В сарайчик с покосившейся дверью, где пыль танцевала в лучах сентябрьского солнца, а на верстаке, будто на алтаре, лежали стамески, молотки и куски дерева с судьбами попроще человеческих. Деда Матвея уже тридцать лет как нет, но каждый раз, когда я вдыхаю аромат свежеспиленной липы, он тут как тут — в засаленном фартуке, с морщиной-шрамом над бровью и глазами, похожими на потрескавшийся лак старой скрипки.
---
Мы познакомились, когда мне было десять, а ему — все семьдесят. После школы я частенько торчал у забора его дома, разглядывая резные наличники с диковинными птицами. Однажды он вышел, держа в руках что-то похожее на игрушечный кораблик.
— Сломалась, — бросил он, протягивая мне судно с оторванной мачтой. — Починишь?
Я покраснел: в моём арсенале были только клей «Момент» да скотч.
— Не бойся, — он хрипло рассмеялся. — Сломать можно только то, что не умеешь любить.
Так начались наши уроки. По вторникам и четвергам, после того как дед выпивал чай с «Беловежской» медовухой (строго одна рюмка, «для суставов»), мы превращали поленья в лошадок с гривами из льняных ниток, скворечники с сердечками на крышах и однажды — деревянный медальон для мамы, внутри которого он тайком вырезал: «Сынок твой — молодец».
---
Зимой 98-го, когда из-за снегопадов в посёлке вырубили свет, он научил меня делать «вечные свечи» из воска и сосновой коры. Сидя у печки, при свете огня, который лизал наши тени на стенах, он рассказал про войну — не ту, из учебников, а про свою. Как в 43-м, прячась в подвале разрушенной школы, вырезал из обломка парты фигурку кошки для раненой девочки.
— Она плакала, пока я стругал, — говорил он, водя пальцем по своему шраму. — А потом уснула, сжимая её в руке. Доброта, внучек, она как стружка — кажется, мелочь, а без неё и скрипка не зазвучит.
---
Весной он стал спать на верстаке. Говорил, что так лучше слышит, о чём шепчутся доски перед работой. А однажды не проснулся. В кармане его фартука нашли записку: «Для Сёмы» — и адрес мастерской в райцентре.
Там, среди пахнущих лаком шкатулок, мне вручили ящик. В нём лежали незаконченная уточка с крыльями из кленовых листьев, набор стамесок и конверт с деньгами — ровно столько, сколько стоило моё первое собеседование в институте. И ещё одна записка: «Не бойся. Помни про стружку».
---
Сейчас, когда моя дочь приносит с прогулки «сокровища» — шишки, камушки, сломанные ветки — я учу её самому важному: что в каждом куске дерева спит музыка. Что трещины — это просто дороги, по которым убегает лишнее. Что доброта... да она вообще не бывает громкой. Она тихая, как шелест рубанка по дубу. И вечная, как этот дуб потом.
А дед Матвей? Он всё ещё здесь. В скрипе половиц в моём доме. В смехе дочки, когда она пытается забить гвоздь. В том, как я, взрослый дядька, каждое утро шепчу, завязывая шнурки: «Не бойся».
И ведь не боюсь.
---
P.S. Вчера нашел на чердаке ту самую уточку. Оказывается, если дунуть ей в хвост — свистит, как весенний ветер в трубе старого сарая.
