Боль

Но проблема оставалась та же - а что делать с тем, что уже разбежалось? Ведь рак коварен, он не сидит на месте, а рассылает свои клетки по всему организму как диверсантов. Резать можно до посинения, а толку ноль.

Тут подоспели физики со своими открытиями. В 1895 году Рентген открыл икс-лучи. А через пару лет Кюри с радием разобрались. И тут же кто-то додумался - а что если этими лучами по раку долбануть? Ведь он же активно растет, может, и помрет активнее здоровых тканей?

И зашло! Правда, дозировки никто не знал, облучали наугад. Пациент либо выздоравливал, либо получал лучевую болезнь и отъезжал окончательно. Но прогресс пошел. Радиотерапия родилась.

Дальше поехали. В начале 20 века химики начали массово синтезировать разную дрянь. И случайно выяснилось, что иприт - тот самый боевой отравляющий газ - убивает не только вообще всех, но особенно активно делящиеся клетки. А раковые клетки как раз очень активно делятся!

Так появилась химиотерапия. Логика простая - дать пациенту столько яда, чтобы рак сдох, а пациент еще нет. Грань тонкая, мастерство требуется. Первые химиотерапевты были как сапёры - ошибаются только один раз.

К середине 20 века уже было три кита онкологии: хирургия, лучевая терапия и химиотерапия. Резать, жечь и травить. Звучит страшно, но работало лучше, чем ничего не делать.

Но все равно чего-то не хватало. Лечили симптомы, а не причину. А тут помогли молекулярные биологи с их микроскопами и пробирками. В 1970-80х годах начали понимать, как рак на самом деле устроен. Что это не просто "плохие клетки", а очень хитрая система с мутациями, сигнальными путями и прочей биохимической дрянью.

И додумались до таргетной терапии. Вместо того чтобы травить всех подряд, стали делать "умные" лекарства, которые бьют точно по слабым местам конкретного рака. Как снайперская винтовка вместо пулемета.

А потом вообще революция случилась - иммунотерапия. Поняли, что у организма есть своя армия - иммунная система, которая должна рак уничтожать. Но рак хитрый, он её обманывает, говорит "я свой, не трогай". Ученые придумали, как этот обман раскрыть и натравить иммунитет на опухоль. Получили за это Нобелевку в 2018-м.

Сейчас арсенал онколога выглядит как армейский склад: точная хирургия с роботами, прицельное облучение, десятки видов химиотерапии, таргетные препараты, иммунопрепараты, генная терапия. И все это можно комбинировать как конструктор Лего.

Но самое крутое - теперь мы не просто лечим рак, а предупреждаем его. Генетические тесты, ранняя диагностика, персонализированная медицина. Скоро, возможно, рак станет просто хронической болезнью, как диабет - неприятно, но не смертельно.

Если вкратце - прошли путь от "помолимся и посмотрим" до "знаем твои гены, знаем твой рак, знаем как его убить". Прогресс, однако.

В холле хосписа, у окна, выходящего не в сад, а на улицу, сидели Ольга и Дмитрий. Они держались за руки так крепко, что костяшки пальцев побелели. Лица были серыми, изможденными, глаза – опухшими и пустыми, как выжженные впадины. Но в этой пустоте, в этой бездонной пропасти горя, было что-то еще. Не покой – до него было бесконечно далеко. А странная, неуместная, почти предательская благодарность. За последний месяц. За тот светлый день. За смех у окна. За звезду на потолке. За то, что они не были одиноки в конце. За то, что ушли вместе, держась за руки, в тишине и покое, в которых сама болезнь им так яростно отказывала.

Дмитрий прошептал охрипшим голосом:

— Они… ушли. Вместе.

Ольга кивнула, сжимая его руку еще сильнее, глядя в окно:

— Вместе. Он не оставил ее. И она его…

На столике рядом с ними лежала небольшая папка из плотной бумаги. Ее принесла Сестра Мария, молча, лишь прикоснувшись к плечу Ольги. Внутри было несколько листков, сложенных конвертиками. На одном – корявым, колючим мальчишечьим почерком: «Ане. Открой, когда…». На другом – тонким, дрожащим, но старательным: «Максу. Если вдруг…». Их письма в несуществующее будущее.

Под папкой во весь стол лежал рисунок. Темно-синее звездное небо. Аккуратно нарисованная Аней «Их» с Максом звезда. Яркая, с золотым контуром. Внизу, ее рукой: «Наша. Светит всегда».

Ольга осторожно прикоснулась к рисунку. Не к изображению звезды, а к надписи. Ее палец дрожал. Благодарность смешалась с новой волной боли, такой острой, что перехватило дыхание. Но она не заплакала. Она обещала.

За окном хосписа кипела обычная жизнь. Шумела улица, полная машин. Женщина с авоськами торопливо переходила дорогу. Два школьника, смеясь, кидали снежки. Где-то гудела сигнализация. Солнце освещало почти прозрачные зимние деревья. Мир, огромный, равнодушный и вечно движущийся вперед, не заметил, что в маленьком «Доме Солнца» погасли две яркие, хрупкие искры.

Где-то далеко, в бездонной черноте космоса, плыла звезда. Не их выдуманная «Наша», а настоящая. Та самая, на которую они смотрели в сквере в вечер их побега, когда ели мороженое и говорили о свете, который идет так долго. Ее свет, выпущенный годы, десятилетия, а может, и столетия назад, только в это самое утро, преодолев немыслимые расстояния, достиг Земли. Невидимая глазу в ярком утреннем небе, эта искра древнего огня все же была здесь. Частица далекого солнца, свидетеля их короткого счастья и их тихого ухода, наконец коснулась планеты.

Пустые кровати стояли в полумраке задернутых штор. Родители сидели, сжимая в руках хрупкий рисунок звезды и нераспечатанные письма в несуществующее будущее. За окном шумел город. А в бездонной вселенной, незримо, на планету падала звездная пыль – вечная, холодная и прекрасная, как память о любви, которая, в своем странном, непостижимом свете, оказалась длиннее самой жизни.