Жила у нас в деревне бабка. Афиной звали. Имя-то, конечно, редкое, книжное, не наше. Сама же она – самая что ни на есть простая, деревенская, от земли. Всю жизнь, как ломовая лошадь, впроголодь, в работе бесконечной. Мужик её давно помер, детишки поразлетались кто куда – в город, подальше от этой нищеты колхозной.
Жила одна в старенькой избёнке, почерневшей от времени да печного дыма. Зайдёшь – темнота, духота. Стены, как сажами вымазаны. Печь вечно дымит, недотопка. А посреди этой черноты – она, бабка Афина. Маленькая, ссохшаяся, вся в морщинах, будто яблоко печёное. Глаза только живые. Умные какие-то, светлые, хоть и усталые до нельзя.
Разговорчивая была необычайно! Словно наверстывала всю молчаливость своей тяжкой жизни. Как заведёт – не остановишь. Про старину, про войну, про то, как жилось – прямо поток. И всё с подробностями, с мельчайшими деталями. Слушаешь, а самому неловко: ну как она, вся измождённая, каждую мелочь-то помнит?
И молитвы... Ох, и молилась же бабка! Не так, как в церкви, а по-своему, по-домашнему. Шептала что-то, кланялась низко перед образами, зажжённой лучиной крестила углы в избе – от нечисти, видать. Словно разговаривала с кем-то невидимым, с самым главным. И в глазах тогда такой покой появлялся, такая тихая уверенность – глянешь, и самому легче становится.
Дети её, конечно, наведывались. Не сказать, чтоб часто, но приезжали. Внучат привозили. Бабка тут оживала! Суетилась, как могла: чаёк ставила, сухарики какие-нибудь выкладывала, последние конфеты из цветастой баночки. А сама – не наглядится. Внуки-то, городские, чужие уже. Одежда на них яркая, разговоры непонятные, шушукаются между собой. Бабка глядит на них, улыбается во все свои морщины, а в глазах – и радость, и боль. Чужие. Родные, а чужие. Как будто из разных миров.
Копейку она всё копила. Тайком. В старой шкатулке, за образами. Медяки, бумажки мятые. От пенсии мизерной отрывала. Зачем? Кто её знает... Может, на похороны, чтоб детям обузы не было. А может, просто привычка – жить впроголодь, копить на чёрный день, который всегда рядом.
А потом... Потом пришла её пора. Лежит, отходит тихо. Дети собрались у постели. Стоят, не знают, куда деваться. Неловко им. Бабка еле дышит, а рукой тянется куда-то к стене, к образам. Шепчет чуть слышно: "Там... шкатулочка... Возьмите...". Нашли. Раскрыли. Денег – гулькин нос, по-нынешним временам. А им, детям, стыдно стало. Жгучий стыд. Мать всю жизнь гнула спину, последнее копила, а они... они-то и не думали, как она тут, в этой чёрной избе, доживает.
Забрали они ту шкатулку. Бабка Афина вздохнула последний раз – и отправилась в свою вечную дорогу. Оставила после себя избу пустую, почерневшую, да этот самый стыд в сердцах детей. И память. Память о маленькой, сухонькой старушонке с удивительным именем и большой, не озлобившейся душой. Которая даже в своей нищете нашла, чем их, сытых, уколоть напоследок. Не злобой, нет. Просто правдой своей тихой жизни. Вот такая бабка у нас была. Афина. Царствие ей небесное.
