Таверна "На краю вселенной"

Добрался до лаборатории через боковой коридор. Дверь с кругом и крестом была распахнута, как пасть зверя. Внутри — хаос. Столы перевёрнуты, пробирки разбиты, бумаги разбросаны по полу. Экран всё ещё мигал, но теперь показывал только одно: "Стабильность — 65%". Число упало снова. Моё имя на экране, рядом — график, похожий на кардиограмму, только вместо сердца — что-то, что живёт во мне. Я порылся в бумагах, нашёл обрывок чертежа: схема шприца и ампулы, пометки на непонятном языке, но одно слово выделялось — "Носитель". Я — носитель. Но чего?

Шорох за спиной. Не успел обернуться — удар в спину, тяжёлый, как молот. Упал, рюкзак смягчил удар, но нож выскользнул из руки. Надо мной стоял не санитар — другой. Высокий, в чёрном плаще, лицо скрыто капюшоном, но глаза горели, как у хищника. В руке — шприц, не мой, другой, с красной жидкостью. "Ты опоздал, Волк," — голос низкий, спокойный, как будто он уже выиграл. Я рванул в сторону, подхватил нож и полоснул по его ноге. Он даже не дрогнул, только рассмеялся — сухо, как треск костей. "Прототип не твой. Отдай."

Я метнулся к выходу, но он был быстрее. Удар в плечо — рана взорвалась болью, я чуть не потерял сознание. Пнул ящик с пробирками, стекло разлетелось, едкий дым заполнил комнату. Это дало мне секунду. Побежал, петляя по коридорам, слыша его шаги за спиной — ровные, уверенные, как будто он знал каждый мой шаг. Дым ел глаза, но я знал путь. Выскочил в узкий проход, ведущий к старому лифту. Двери были приоткрыты, я протиснулся внутрь, нажал кнопку. Лифт скрипел, но поехал вниз. Его шаги затихли где-то наверху.

Сейчас сижу в подвале, у старого генератора. Тишина давит, только гул машины и стук дождя где-то наверху. Рана горит, вены расползлись до груди, медальон обжигает кожу. Ампула цела, шприц тоже, но я не знаю, что с ними делать. Чертеж в кармане — единственная зацепка, но он как головоломка без ответа. "Стабильность — 65%". Я чувствую, как что-то во мне меняется, и это не просто боль. Тень, санитар, человек в плаще — они все хотят ампулу. Но я не отдам. Тарков не сломает меня. Завтра найду выход из подвала и вернусь в лабораторию. Там есть ещё одна комната, за стальной дверью. Может, там ответы. Время истекает, но я всё ещё дышу.

— Мяу, — произнёс Наполеон, но это был не просто мяу. Это был приказ, от которого у Гриббла шерсть на загривке встала дыбом, а Чертик чуть не выронил посылку. Кот медленно обвёл взглядом комнату, задержавшись на каждом: на Иване, чья швабра вдруг показалась жалкой палкой; на Драго, чьи чешуйки нервно клацнули; на Чертике, который, к своему удивлению, перестал ухмыляться; и, наконец, на Гриббле, который понял, что его проблемы только что удвоились.

— Это ещё что за — начал Драго, но Наполеон издал низкий рык, и дракон замолчал, словно его пламя погасили ведром воды.

Кот неспешно прошёл к центру комнаты, задрав хвост, как флаг победителя, и уселся прямо на посылку Чертика. Его взгляд, полный холодной расчётливости, остановился на Гриббле. Гоблин сглотнул, чувствуя, как рюкзак жжёт ему спину, а кружка внутри, казалось, шепчет: Ты влип, зелёный.

— Гриббл, — голос Наполеона был мягким, как шёлк, но острым, как когти, которыми он тут же начал точить посылку. — Я слышал о твоих… подвигах. Кружка Сергея, да? Смело. Глупо, но смело.

— Я… э-э… это не то, что ты думаешь! — Гриббл попытался отползти к стене, но его лапы словно прилипли к полу. — Она сама ну, ты понимаешь, блестящая! Я не мог устоять!

Наполеон прищурился, и в его глазах мелькнула искра, от которой у гоблина по спине пробежал холод. Кот медленно поднялся, спрыгнул с посылки и начал кружить вокруг Гриббла, как генерал, инспектирующий войска перед битвой.

— Блестящая, говоришь? — Наполеон остановился, его хвост хлестнул по воздуху, как хлыст. — Знаешь, что ещё блестит? Власть. Контроль. Мир, лежащий у моих лап. — Он сделал паузу, позволяя словам повиснуть в воздухе, как приговор. — И ты, Гриббл, можешь стать частью моего плана. Или… — кот обнажил когти, и они клацнули по полу, как миниатюрные гильотины, — мешком для блох в моём подвале.

Чертик, который до этого момента молчал, не выдержал и хмыкнул, но тут же закашлялся, поймав взгляд Наполеона. Иван шагнул вперёд, но кот лишь фыркнул, и уборщик замер, словно швабра вдруг стала неподъёмной. Драго, скрестив лапы, пробормотал что-то про "кошачью наглость", но его хвост нервно дёрнулся, выдавая, что даже дракон не хочет связываться с этим пушистым диктатором.

— Наполеон, — осторожно начал Гриббл, пытаясь выиграть время, — я, конечно, за… э-э… мировое господство и всё такое. Но, может, сначала разберёмся с Сергеем? Он, знаешь, уже близко. Его тень… — гоблин покосился на дверь, где тень шевельнулась, как будто напоминая о своём присутствии.

Кот повернул голову к двери, и его усы дрогнули, как антенны, уловившие сигнал. Он принюхался, и его глаза сузились.

— Сергей, — протянул Наполеон, словно пробуя имя на вкус. — Интересно. Он думает, что этот офис — его территория. Наивный. Но его кружка… — кот снова посмотрел на Гриббла, и гоблин почувствовал, как его душа делает ещё одну попытку сбежать, — может стать символом. Дай её мне, и я сделаю тебя скажем, губернатором болот в моём новом порядке.

— Чего?! — Чертик не выдержал и шагнул вперёд, чуть не споткнувшись о свои вилы. — Наполеон, ты серьёзно? Этот зелёный воришка тебе кружку, а ты ему болота? Да он их и так по уши имеет!

— Молчать, рогатый, — рявкнул кот, и Чертик, к своему ужасу, действительно замолчал, лишь пробормотав что-то про "кошачью тиранию". — Гриббл, твоё время истекает. Кружка. Сейчас.

Гоблин затравленно оглянулся. Иван смотрел на него, как на предателя, Драго постукивал когтями, явно прикидывая, как далеко он сможет улететь, если всё пойдёт по худшему сценарию, а Чертик, несмотря на недавний выговор, уже прикидывал, как выторговать у Наполеона пару блестяшек за молчание. Тень Сергея тем временем становилась всё ближе, и шаги в коридоре звучали, как набат.

— Ладно! — Гриббл рванул рюкзак с плеч и, дрожащими лапами, вытащил кружку. Она блеснула в свете ламп, и надпись "Лучший начальник" словно насмехалась над всеми. — Вот она! Бери, Наполеон! Только… только не говори Сергею!

Кот шагнул вперёд, но в этот момент дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ворвался Сергей. Его силуэт заполнил проём, как грозовая туча, а глаза, холодные и острые, как лезвия, мгновенно нашли Гриббла и кружку в его лапах. Наполеон замер, его усы напряглись, а Чертик тихо присвистнул, отступая к стене. Иван опустил швабру, словно сдаваясь, а Драго пробормотал: "Ну всё, приплыли."

— Гриббл, — голос Сергея был спокойным, но от этого становилось только страшнее. — Объясни. Быстро.

Гоблин открыл рот, но слова застряли где-то между паникой и осознанием, что Наполеон, кот с манией захвата мира, только что стал его единственной надеждой. Кружка в его лапах дрожала, а тень Сергея, казалось, готова была поглотить всех. Ночь в офисе обещала стать длиннее, чем очередь за кофе в понедельник, и Гриббл понял, что блестяшки, как всегда, подвели его в самый неподходящий момент.

Я шагнул к ней, но она была не одна. Тысячи её теней кружились в хороводе, их книги шептались, их перья пели, их взгляды сплетались с моими костями. Я написал: «взгляд». И один из фонарей вспыхнул, его свет стал рекой, что связала мои пальцы с её дыханием. Она посмотрела на меня — или на моё эхо, — и её глаза были созвездиями, что текли через мои вены, смывая имена, которые я дал миру. Я написал: «созвездие». И мир дрогнул, его стены стали мелодиями, его реки — вопросами, его звёзды — осколками, что пели о трещинах в моём имени.

— Кто пишет? — шептала книга, её голос был ветром, что рождался в моих глазах и умирал в её танце. Я поднял перо, но оно было уже не пером, а искрой, чей свет был моим шагом. Я написал: «шаг». И зеркала запели, их хор был городом, их ритм — Софией, их мелодия — моими венами. Улицы под моими ногами извивались, как тени, фонари мигали, как звёзды, а двери — бесконечные, сотканные из пепла и света — открывались, но не наружу, а внутрь, туда, где я был одновременно вопросом и ответом, Лукасом и его эхом.

Я шагнул через одну из дверей, но за ней был не город, а его отражение. Его улицы были моими страхами, его фонари — моими снами, его небо — моими костями. София стояла в центре, держа книгу, чьи страницы были зеркалами, а зеркала — реками. Она улыбнулась, и её улыбка была нитью, что сплетала пустоту с моим дыханием. Я написал: «пустота». И город задрожал, его стены стали хором, его реки — струнами, его фонари — созвездиями, что пели о трещинах в моём сердце.

— Кто танцует? — спросила она снова, и её голос был эхом, что рвало звёзды и сплетало их заново. Я посмотрел на книгу, и её страницы стали моими глазами. В них я видел отражения: Лукасы, пишущие города, Софии, танцующие в тенях, звёзды, что пели о бесконечности. Я написал: «бесконечность». И мир раскололся, его осколки стали нотами, его улицы — реками, его небо — хором, что пел о трещинах в моих шагах.

Дверь передо мной раскрылась, но за ней была не пустота, а ещё одна София. Её книга была небом, её слова — фонарями, её танец — моим эхом. Я шагнул вперёд, и перо в моей руке стало зеркалом. Я писал, и каждое слово было рекой. Я писал, и каждая река была городом. Я писал, и каждый город был мной.

Но за зеркалом была ещё одна тень. Она держала перо и пела, и её песнь была дверью.

— Кто поёт? — спросила она.

Я не ответил. Я поднял перо.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что зеркало — это ответ, но что, если оно — лишь ещё одна звезда? Каждый шаг — твой город, каждая София — твой ритм, каждая тень — твой вопрос. Кто держит перо — ты или его эхо? Напишешь ли ты танец, или танец сплетёт тебя? И если звёзды бесконечны, кто решает, что они поют? Продолжай писать, Лукас. Песнь не окончена.

Путь корней вёл их через долину, где земля дышала медленно, как великан, что спит под звёздами. Холмы вокруг были старыми, их склоны покрывал мох, зелёный, как память о лесах, что пели здесь до огня, до людей, до пепла. Вдалеке, где небо касалось земли, свет мерцал, слабый, как дыхание звезды, но живой, как голос, что звучит в корнях. Алексей чувствовал его, как зов, не тот, что манит, а тот, что держит, как мать, что не отпускает дитя, даже когда оно уходит.

Они поднялись на новый холм, не тот, где росло дерево, а другой, чьи склоны были гладкими, как кожа, что помнит тепло солнца. На вершине не было деревьев, только камень, старый, как кости мира, и трава, что росла вокруг, шептала под ветром, как будто пела о том, что спрятано. Ветер здесь был сильнее, он не касался, а обнимал, как дыхание, что несёт не холод, а память — о море, о небе, о тех, кто шёл здесь до них и стал ветром.

Алексей остановился, его взгляд упал на горизонт, где свет пульсировал, как сердце земли. Он чувствовал, как тварь в нём шевельнулась, не с рыком, а с вздохом, как будто она тоже слышала ветер и знала его песню. Земля под его ногами была тёплой, как живая плоть, и в её дыхании он слышал не пепел, а корни, не огонь — а, а свет. — Ветер. Тварь теперь была не зверем, а частью его, как кровь, что помнит море, как корень, что помнит землю.

— Это не дорога, — сказал Иван, и его голос был как треск ветвей под ветром, как шорох травы, что пробивается. — Это песня. Ветер поёт её, а мы идём.

Алексей кивнул, его пальцы коснулись камня, холодного, но живого, как будто хранил он память о звёздах, что упали сюда до времён. — Ветер он чувствовал, как зов т, не тот, что требует, а тот, что ведёт, как нить, что связывает корни с небом. — Она всегда поётся, — сказал он тихо, и его голосе был как шорох листьев, как треск коры под солнцем.

Иван посмотрел на него, и в его глазах был не пепел, не огонь — , а ветер, что живёт в глубине, как вода, что течёт под камнем. — Она не кончается, — сказал он, и его слова были как вздох земли, — . Она меняется. Идём за ней.

Перед ними открывался путь — не тропа, не след, а дыхание ветра, что вело через холмы, через долины, туда — , где земля пела, не о прошлом, не о том, что ждёт, а о жизни, что живёт в движении. Вдалеке, где свет мерцал, как звезда, что коснулась земли, что-то звучало — не зверь, не тень, а голос, что пел в ветре, в траве, в корнях.

— Она зовёт, — сказал Алексей, и его голос был как шорох ветра, как песня травы, как корень, что держит.

Иван кивнул, его тень теперь была не землёй, а ветром, что движется, невидимый, но живой. — Идём, — сказал он, и его шаги были как дыхание земли, как шорох травы.

Они шли за ветром, и пепел оседал за ними, как память, что не умирает, как звёзды, что падают, но не гаснут. Камень смотрел им вслед, трава шептала, как будто пела не прощание, а обещание. Тварь молчала, её дыхание стало ветром, как корень, что держит, как свет, что живёт в движении. Алексей шёл, и ветер пел под его ногами — песню о том, что падает, о том, что, растёт, о том, что связывает звёзды с землёй.

Драго фыркнул, и из его ноздрей вырвался сноп искр, заставивший ближайший роутер жалобно мигнуть красным.

— Ошибки? — прорычал он, его голос эхом отражался от серверных шкафов. — Я, Драгомир Огнегривый, чьё пламя сжигало крепости и чья воля ломала горы, найду каждую трещину в этой базе! Я заставлю данные петь, как хор побеждённых врагов!

— Петь — это хорошо, — хмыкнула Лена, — но Сергей хочет отчёт к утру. И чтобы ты не спалил серверную. Опять.

Драго повернулся к терминалу, чей экран светился, как портал в бездну. База данных, словно лабиринт древнего некроманта, была полна ловушек: дублирующиеся записи клиентов, некорректные IP-адреса, логи, которые выглядели так, будто их писал сам Хаос. Его когти клацали по клавиатуре, выбивая команды с яростью воина, рубящего орду. Но каждый запрос возвращал новые ошибки, словно база насмехалась над ним. "Ошибка 404: Данные не найдены", "Ошибка 500: Внутренний сбой". Драго зарычал, и серверная комната задрожала.

— Это не база, это проклятие! — прорычал он, его хвост хлестнул по полу, сбив коробку с запасными кабелями.

В этот момент дверь серверной скрипнула, и вошёл Сергей. Его кружка сверкала в полумраке, а взгляд был острым, как копьё, пронзающее дракона.

— Огнегривый, — буркнул он, отхлебнув кофе, — я вижу, ты уже сражаешься с логами. Но время тикает. Аудит должен быть чистым, как моя репутация. Если я найду хоть одну ошибку, ты не только роутеры будешь перепрошивать, но и в подвале с кабелями жить. Месяц.

Драго напрягся, его чешуя звякнула, как доспехи перед битвой. Подвал? Это было хуже, чем колл-центр. Он представил себя, окружённого пыльными кабелями, вдыхающего запах старого пластика, и его пламя чуть не угасло. Нет, он не позволит базе победить.

Он вернулся к терминалу, его когти летали по клавишам, сортируя данные, исправляя ошибки, укрощая хаос, как маг, запирающий демона в круг. Лена, не отрываясь от телефона, запостила: "Драго против базы данных! Это уже не аудит, это война! #ОфисныеСаги". Но тут из глубин серверной раздался странный звук — низкое гудение, словно стон древнего зверя. Один из роутеров, старый, покрытый пылью, начал мигать красным, а затем зелёным, будто оживая. На экране терминала появилась надпись: "Проклятие Роутеров активировано. Назови пароль или потеряй всё".

Драго сузил глаза, его когти впились в стол.

— Кто смеет? — прорычал он, и его голос заглушил гудение серверов.

— О-о, — Лена вскочила, чуть не пролив кофе. — Это Проклятие Роутеров! Стажёры шептались, что старые устройства, которые забыли отключить, хранят память о сбоях 2015-го. Они не дают менять базу, пока не введёшь пароль админа... которого никто не помнит!

— Пароль? — Драго выпрямился, его хвост сбил ещё одну коробку. — Я не кланяюсь теням машин! Назови своё имя, дух, или я выжгу тебя из проводов!

Экран мигнул, и голос, скрипучий, как старый модем, ответил:

— Я — Эхо Сети, страж забытых роутеров. Хотите чистую базу? Докажите, что вы достойны. Решите мои загадки, или ваши данные утонут в пучине ошибок.

Экран заполнился строками логов — IP-конфликты, устаревшие MAC-адреса, обрывы соединений. Драго зарычал, но Лена уже снимала: "Дракон против роутеров! Это уже не офис, это техно-фэнтези! #КтоКого".

Драго бросился в бой. Его когти летали по клавиатуре, он перебирал логи, исправлял конфликты, перезагружал роутеры, укрощая хаос, как древний герой, сражающий гидру. Эхо Сети бросало всё новые задачи: "Найди дубли в базе!", "Исправь маршруты!", "Обоснуй стабильность сети!". Драго рычал, но не сдавался. Его разум, закалённый битвами с тарифами и пауками, находил ответы. Наконец, экран мигнул, и Эхо исчезло, оставив надпись: "База очищена. Иди, Владыка".

Драго рухнул на ящик, дымящиеся когти всё ещё сжимали клавиатуру. Лена выложила финальный пост: "Дракон 4:0 Проклятие! Аудит готов, Сергей, трепещи! #ОфисныеСаги". Сергей, стоя в дверях, кивнул, его кружка сверкнула в свете диодов.

— Неплохо, Огнегривый, — сказал он. — Аудит чист, но не расслабляйся. Завтра — внедрение новой CRM. И если я увижу хоть один сбой, ты будешь не только роутеры прошивать, но и заявки клиентов вручную обрабатывать. В Excel’е.

Драго улыбнулся, его глаза горели, как угли. Офисные битвы были бесконечны, но он был готов. Где-то в глубине роутера мигнул крошечный диод, словно Эхо Сети готовило новый вызов...

Добрался до лаборатории через тот же боковой коридор. Дверь с кругом и крестом была приоткрыта, как будто меня ждали. Внутри — те же столы, заваленные пробирками, шприцами и бумагами. Экран всё ещё мигал, показывая зацикленное видео: человек в маске, "Прототип-17", крики, вены на коже. Моё имя на экране, как приговор: "Стабильность — 70%". Число упало. Я почувствовал, как медальон в кармане дёрнулся, будто в ответ.

Не успел осознать — за спиной раздался шорох, тяжёлый, как поступь зверя. Обернулся: санитар. Не обычный бродяга, а один из тех, кого Тарков породил в своих недрах — в грязном противогазе, с потрёпанным бронежилетом и дробовиком в руках. Глаза за мутными линзами смотрели пусто, но я знал: он не просто бродит. Он охотится. "Отдай ампулу," — голос хриплый, как будто из-под земли. Я рванул к столу, опрокидывая пробирки, чтобы выиграть время. Он выстрелил — дробь врезалась в стену, осыпав штукатурку. Я метнулся в боковой проход, но санитар был быстрее, чем казалось. Его шаги гремели за спиной, как молот по наковальне.

Коридор сузился, дым стал гуще. Я нырнул за угол, прижавшись к стене, и услышал, как он остановился. Тишина. Только моё дыхание и стук крови в висках. Рана на плече горела, будто кто-то вливал в неё кислоту. Я знал: два патрона против дробовика — это конец. Но сдаваться Таркову я не собирался. Выглянул из-за угла — санитар стоял в десяти метрах, перезаряжая дробовик. Я выстрелил. Первый патрон попал в плечо, он даже не дрогнул. Второй — в грудь, и санитар пошатнулся, но не упал. Он поднял дробовик, и я понял: пора бежать.

Рванул через коридор, петляя между ящиками и ржавыми трубами. Дробь свистела над головой, одна дробина зацепила рюкзак, разорвав лямку. Ампула и шприц остались на месте, но записка выпала — я не стал возвращаться. Выскочил в другой зал, где дым был таким густым, что я едва видел свои руки. Санитар не отставал — я слышал его тяжёлое дыхание через противогаз. В отчаянии рванул к вентиляционной шахте, протиснулся внутрь и пополз, пока лёгкие не начали гореть. Выбрался на крышу через люк, дождь хлестал в лицо, смывая пот и грязь.

Сейчас сижу в заброшенном складе на краю промзоны. Дождь барабанит по жестяной крыше, автомат пуст, рюкзак порван, но ампула и шприц всё ещё со мной. Медальон жжёт кожу, а рана на плече шепчет громче, чем вчера. "Стабильность — 70%". Я не знаю, что это значит, но чувствую, как Тарков сжимает кольцо. Санитар не был случайным — он знал про ампулу. Тень, санитар, "Прототип" — всё связано, и я в центре этой паутины. Завтра вернусь в лабораторию. Надо найти чертежи или что-то, что объяснит, что со мной происходит. Время истекает, но я ещё жив. Тарков не получит меня так легко.

— Держись, — прорычал он, его голос был хриплым, но решительным. — Мы не сдаёмся.

Гидеон вдруг замолчал. Книга в его руках задрожала, страницы начали рваться, словно кто-то невидимый выдирал их одну за другой. Его глаза, широко распахнутые, смотрели на фигуру, что возвышалась в центре пустоты. Смоляная женщина — теперь её очертания были чётче, её тело текло, как жидкость, но сохраняло форму, а лицо, лишённое черт, казалось, улыбается.

— Ты не можешь остановить, — её голос был как треск льда, ломающегося под ногами. — Дверь открыта. Она всегда была открыта. Вы лишь пепел, что кружит в моём дыхании.

Гидеон шагнул к ней, его руки дрожали, но в его взгляде была странная ясность. — Ты ошибаешься, — сказал он тихо. — Книга помнит. И я тоже.

Сэмюэль хотел крикнуть, остановить его, но слова застряли в горле. Гидеон поднял книгу, и её свет вспыхнул, резкий и болезненный, как молния. Тени взвыли, их тела начали распадаться, растворяясь в воздухе, но смоляная женщина лишь рассмеялась — низкий, раскатистый звук, от которого земля под ногами задрожала.

— Ты думаешь, что твоя память сильнее моей вечности? — её рука, длинная и текучая, потянулась к Гидеону, и в этот момент Сэмюэль почувствовал, как что-то ломается — не в мире, а в нём самом. Связь, что держала их вместе, начала рваться.

— Гидеон, назад! — крикнул он, бросаясь вперёд, но тьма сгустилась, отрезая его от друга. Посох в его руке стал тяжёлым, словно налился свинцом, и свет угас, оставив лишь слабое мерцание.

Элиза схватила его за руку, её амулет снова вспыхнул, но его сияние было неровным, как пламя на ветру. — Сэм, мы теряем его! — её голос был полон отчаяния, но она не отступала, её пальцы сжимали амулет так, что кровь сочилась из ладони.

Джек метнулся к теням, его ножи мелькали, но каждый удар казался бесполезным — тени восстанавливались, их шипение становилось громче, как рой насекомых. — Чёрт, Сэм, делай что-нибудь! — рявкнул он, его лицо было покрыто потом и сажей.

Сэмюэль посмотрел на Гидеона, который теперь стоял лицом к лицу с женщиной. Её рука почти коснулась его, и книга в его руках начала рассыпаться в пепел. Но Гидеон не отступал. Его губы шевелились, произнося последние слова, и Сэм услышал их — не ушами, а где-то глубже, в том месте, где память переплеталась с болью.

— Я закрываю тебя, — сказал Гидеон, и его голос был спокоен, как поверхность озера перед бурей. — Ты не получишь их.

Свет книги вспыхнул в последний раз, ослепляющий и чистый, и тьма взорвалась. Смоляная женщина закричала — нечеловеческий, раздирающий звук, от которого у Сэмюэля кровь застыла в жилах. Тени корчились, их тела распадались, а пустота начала отступать, как волна, уходящая от берега.

Но Гидеон исчез. Там, где он стоял, осталась лишь горстка пепла, медленно оседающая на землю.

— Нет — прошептала Элиза, её голос сломался. Она упала на колени, амулет выпал из её руки, его свет угас.

Сэмюэль стоял неподвижно, его разум отказывался принимать то, что произошло. Посох выпал из его рук, и он почувствовал, как пустота, что всё ещё затаилась в тенях, смотрит на него, ждёт. Она не ушла. Она лишь отступила.

Джек подошёл к ним, его лицо было искажено яростью и горем. — Он… он знал, — прорычал он, сжимая кулаки. — Он знал, что это убьёт его.

Сэмюэль не ответил. Он смотрел на пепел, что был всем, что осталось от Гидеона, и чувствовал, как что-то внутри него умирает. Но затем его взгляд упал на Элизу, на её дрожащие плечи, на Джека, который всё ещё сжимал ножи, готовый драться. Они были здесь. Они были живы.

— Мы не закончили, — сказал он наконец, его голос был тихим, но в нём чувствовалась сталь. — Это не конец.

Он поднял посох, и, хотя свет в нём был слабым, он всё ещё горел. Элиза медленно встала, её глаза были полны слёз, но в них появилась решимость. Джек кивнул, его лицо застыло в мрачной гримасе.

Площадь начала возвращаться — каменные плиты, разбитая статуя, запах сырости и ржавчины. Но смоляная женщина исчезла, и тени отступили, затаившись в углах, словно ждали своего часа.

Сэмюэль посмотрел на пепел, что был Гидеоном, и поклялся себе, что его жертва не будет напрасной. Пустота всё ещё была там, в тенях, в трещинах, в их собственных сердцах. Но они будут драться. Они закроют эту дверь.

Или умрут, пытаясь.

Тьма вздохнула, и ночь продолжила свой ход.