- Деда, а чем конь отличается от лошади? - спросил вихрастый мальчуган, поспевая бегом за широким дедовским шагом.
- Брюхом! - ответил старик, направляясь к стоящей на горе конюшне. Перед конюшней, в загоне, с десяток заморенных лошадей тянулись к подошедшим мосластыми мордами, на которых светились скорбно понимающие глаза. Старик отвернулся от них и сердито спросил у корявого, заросшего щетиной мужика, от которого так разило перегаром, что, казалось, даже мошкара падала вокруг замертво:
- Чего животину заморили - ни в стремя, ни в беремя теперича ее?!
- В колхозе-то ни фуража, ни сена, в зиму-то лишь солома ржавая, - ответил тот, часто моргая мутными глазами.
- Брешешь, чудь белоглазая! - подал голос невесть откуда взявшийся коренастый старик в длинной вытертой кавалерийской шинели. И, обращаясь к деду, сообщил: - Пропили они с бригадиром да ветеринаром и фураж, и сено…
- Не пойман - не вор! - взвился корявый.
- Вор! - гневно крикнул в ответ старик и вновь повернулся к деду: - В казачье время за такое сверкали бы на майдане голыми сраками…
- Дык время ноне не ваше - не казачье, а наше - народное! Накось выкуси! - крикнул корявый и сунул впереди себя грязный волосатый кулак.
- Цыц, возгря кобылья! - гаркнул на него старик в шинели и для острастки замахнулся нагайкой. - Понавезли вас!..
Мужик на глазах потерял всю свою смелость и с явной поспешностью скрылся в темноте конюшни, а старик в длинной шинели стоял и внимательно всматривался в лицо деда.
- Никак Тихон Григорьевич? - наконец после длительного молчания недоверчиво спросил он.
- Здорово ночевали, э… Макар Матвеевич! - несколько ошеломленно ответил дед, протягивая ему руку. - Не гадал встренуться, паря. Думал, сгинул ты в колымских краях.
- Летом ослобонили по отсутствию состава преступления.
- Гляди-ка! А за то, что, почитай, вся жизнь псу под хвост, спрос с кого?
- Расказачивание… мол, перегиб и все такое. Сталин, мол, виноват - с него и спрос, - невесело усмехнувшись, ответил старый дедов знакомец.
- Да-а, лемехом прошлась по нам, казакам, Россия… - вздохнул дед.
- Чего там гутарить! Она для своих-то, русских, хуже мачехи, а уж для нас-то, казаков! За тридцать лет насмотрелся я… - неприязненно передернув плечами, сказал старик.
Старые знакомые сели на грубую, сколоченную из неровных подгнивших досок лавку перед конюшней, завернули самокрутки и продолжили свой невеселый стариковский разговор. Мальчонка пристроился рядом с дедом и жадно ловил каждое слово.
- А я, как сейчас помню, Тихон Григорьевич, тебя и батяню мово, Матвея Кузьмича, царство ему небесное, в погонах есаульских золотых, при всех «Егориях», - сказал старик в шинели и наклонился к деду ближе. - Сказывал один в ссылке, что это ты достал шашкой комиссара, который батяню твово в распыл пустил…
- Чего гутарить о том, что было? - проронил дед и, глядя куда-то в задонские дали, со вздохом добавил: - То все быльем-ковылем поросло, паря…
- И то верно! - согласился Макар Матвеевич и мягко сменил тему разговора. - А сыны твои где? Прохор, Андрей, погодок мой, Степа?.. По белу свету, чай, разлетелись?
- Разлетелись! - кивнул дед. - В сорок первом, в октябре месяце, когда германец к Москве вышел, под городом Яхромой сгуртовались казаки и по своей печали прорвали фронт и ушли гулять по немецким тылам. Добре погуляли! Аж до Гжатска, почитай, дошли… Как говорится, гостей напоили допьяна и сами на сырой земле спать улеглись. Не вернулись мои сыновья с того гульбища. Все не вернулись. И могилы их не найти, лишь память осталась.
- Бона што! - вырвалось у Макара Матвеевича, и, заглянув в лицо старика, он спросил с надеждой: - А поскребыш твой?.. Я ему еще в крестные отцы был записан.
Тихон Григорьевич прижал к плечу пацаненка, хмуро произнес:
- Гвардии майор Иван Тихонович Платов пал геройской смертью под корейским городом Пусаном семь лет назад. - Он кивнул на пацаненка. - Этот хлопец, стало быть, Платов Андрей Иванович. Мы с ним вдвоем казакуем, а мамка его, как Ивана не стало, по белу свету долю-неволю шукает…
- Эх, жизнь моя! - нараспев воскликнул Макар Матвеевич. - Лучше бы ты, Тихон Григорьевич, не завертал сюды!..
- Не можно было!.. - сказал тот и подтолкнул пацаненка. - Пора птенца на крыло ставить. Да смекаю, товарищи под корень вывели табуны наши платовские. А какие чистокровки-дончаки были!
- Помню, Тихон Григорьевич! В императорский конвой шли без выбраковки.
Дед оглядел ветхую конюшню, обложивший ее высокий бурьян и произнес с печалью в голосе:
- Н-да, все прахом пошло!..
Макар Матвеевич бросил на него взгляд и нерешительно молвил:
- Председательский жеребец по всем статьям вроде бы платовских кровей, тольки к нему не подступиться - не конь, а зверюга лютая.
- Кажи жеребца, Макар! - вскинулся дед. - Я нашу породу и по духу отличу.
Старик ушел в конюшню. Скоро из нее донеслось раскатистое ржание, и темно-гнедой дончак с соломенным, до земли, хвостом и роскошной гривой показался в воротах конюшни. Стремясь вырвать чомбур из рук Макара Матвеевича, конь взвился в свечку.
- Тихон Григорьевич, перехватывай - не сдержать мне его! - крикнул старик, что есть силы пытаясь удержать коня на месте.
Дед бросился к шарахнувшемуся от него жеребцу и схватил его под узду.
- О-о-о… Орленок какой! - сказал он, глядя на коня загоревшимися глазами. - Выжил, сокол ты мой ясный! Покажись, покажись, Орлуша! О-о-о… какой Орлик! Блазнится мне, что твои дед и прадед носили меня по войнам-раздорам… По японской, по германской и по проклятой Гражданской… Последний кусок хлеба и глоток воды мы с ними пополам делили, вместе горе мыкали!..
Орлик захрапел, раздувая ноздри, и в ярости стал рыть землю копытом.
- Не связывайся с ним, Тихон Григорьевич! - запричитал старик в шинели. - Зашибет, зверюга необъезженная!
Но дед словно и не слышал его. Он потрепал коня по крутой шее, перебрал узловатыми пальцами его густую гриву и начал разговаривать с ним на каком-то непонятном языке, древнем и певучем. Этот язык понимает любой степной конь. И, прислушиваясь к словам, Орлик склонил к седой голове старика свою гордую голову, выказывая полное смирение. И старик приник к его груди лицом и никак не мог надышаться конским запахом, который для природного казака слаще всех запахов на свете.
- Эхма! - воскликнул изумленный Макар Матвеевич. - Тольки встренулись, а друг к дружке!.. Выходит, кровь - она память имеет!.. Али приколдовал ты его чем? А?
- Чавой-то старый хрен со скотиной, как с бабой, в обнимку? - угрюмо спросил колченогий мужик, высунувшийся из дверей конюшни. Он, икая, затряс отечным лицом, будто отгоняя тяжкое похмелье, и сказал зло, с какой-то затаенной давнишней обидой: - Не-е, казаков пока всех под корень не сведешь, дурь из них не вышибешь! Скотине безрогой почтение, как прынцу какому!..
Макар Матвеевич обжег колченогого взглядом, и тот попятился в глубь конюшни, от греха подальше.
- Ты че, старый?! Че ты?.. - запинаясь, затараторил он и оттого стал выглядеть еще более убогим и никчемным.
- Сгинь с глаз, вша исподняя! Сгинь!!! - люто, выдохнул старик и ударом нагайки, как косой, срезал куст прошлогоднего бурьяна.
- Контра недорезанная! - злобно огрызнулся уже из темноты конюшни колченогий.
Старик зашел внутрь конюшни и через несколько секунд появился вновь, неся седло и сбрую, которые отдал Тихону Григорьевичу. Тот обрядил коня, а потом несколько раз провел Орлика под уздцы по кругу и только после этого позвал истомившегося пацаненка:
- Не можно никак, деда!..
- Добре! - усмехнулся Тихон Григорьевич и, взяв его за шкирку, как щенка, бросил в высокое казачье седло. Орлик от неожиданности прыгнул в сторону и вновь поднялся в свечку.
- Держись!!! - крикнул дед, отпуская узду.
Почувствовав свободу, Орлик легко перемахнул жердяной забор и по древнему шляху, мимо конюшни, пошел наметом в лазоревый степной простор.
Старик в шинели, с волнением наблюдающий за происходящим, схватил деда Тихона за плечо:
- Держится в седле малец! Едри его в корень, держится! По-нашему, по казачьи - боком!
- В добрый час! - ответил дед.
- А может, и впрямь, Тихон Григорьевич, козацькому роду нэма переводу, а?..
Дед усмехнулся в седые усы и, подняв руку, окрестил степной простор.
- Святой Георгий - казачий заступник, поручаю тебе моего внука! - торжественно произнес он. - Храни его на всех его земных путях-дорогах: от пули злой, от сабли острой, от зависти людской, от ненависти вражеской, от горестей душевных и хворостей телесных, а пуще всего храни его от мыслей и дел бесчестных. Аминь!
А пацаненок тем временем мчался вперед, туда, где небо встречалось с землей, где сиял клонящийся к закату золотой диск жаркого донского солнца. Степной коршун при приближении всадника нехотя взлетел с головы древней скифской бабы и стал описывать над шляхом круги. Пластался в бешеном намете Орлик. Настоянный на молодой полыни тугой ветер выбивал слезы из глаз пацаненка, раздирал его раскрытый в восторженном крике рот. Хлестала лицо соломенная грива коня. Уходил под копыта древний шлях. Плыли навстречу похожие на белопарусные фрегаты облака. Летело по обе стороны шляха ковыльное разнотравье. А в нем сияли, переливаясь, лазорики - кроваво-красные степные тюльпаны. Говорят, что вырастают они там, где когда-то пролилась горячая кровь казаков, павших в бою.
«Кто-то из вас должен умереть! Непридуманные рассказы», Александр Григорьевич Звягинцев, 2012г.
