Тишина стала абсолютной. Не вымершей, как утром, а глубокой. Как вода в бездонном колодце. Только едва уловимое, чуть учащенное дыхание Макса нарушали эту безмолвную ткань ночи. Он сидел неподвижно, как изваяние, чувствуя под своей щекой легкую тяжесть головы Ани, тепло ее дыхания, рассекавшего ткань его кофты у самого плеча. Ее рука лежала в его руке – маленькая, легкая, доверчивая.
Он не спал. Его сознание было странно ясным, отточенным до остроты лезвия, как будто все лишнее – боль, усталость, страх – отступило, освободив место только для этого мгновения, для этого ощущения ее рядом. Он слушал ритм ее дыхания. Ровный, спокойный, глубокий. Как у ребенка.
Потом что-то изменилось. Не резко, а почти неуловимо. Ее дыхание выровнялось еще больше. Стало чуть тише. Чуть реже. Пауза между вдохом и выдохом растянулась на долю секунды дольше обычного. Макс замер. Он не дышал сам, весь превратившись в слух, в осязание. Он почувствовал, как напряжение, та самая тонкая ниточка жизни, что всегда ощущалась в ее руке, даже во сне, начала растворяться. Не обрываться, а именно тихо истончаться, как дымка на рассвете.
Он не шевельнулся. Не позвал. Не вскрикнул. Знание пришло к нему не как удар, а как тихое, непреложное откровение. Оно уже жило в нем с того самого странно светлого утра, с момента, когда боль отпустила. Теперь оно просто заняло свое место.
Ее дыхание остановилось. Совсем. Тишина обрушилась с новой, окончательной силой. Вес ее головы на плече остался прежним, но что-то неуловимое ушло – жизненная вибрация, тот самый неуловимый свет, который отличает живое от неживого. Рука в его руке стала просто рукой.
Макс медленно поднял голову. Он осторожно, чтобы не потревожить ее покой, отстранился, глядя на ее лицо в полумраке, слабо освещенное отблеском ночника. Оно было удивительно спокойным. Без тени страдания, без гримасы боли. Почти улыбающимся. Как будто она видела что-то прекрасное во сне и просто осталась там.
Он долго смотрел. Время потеряло смысл. Он смотрел в окно. За стеклом царила глубокая ночь. Городские огни где-то вдалеке мерцали холодными точками. Ни звезд, ни луны – только бархатная чернота. Его собственная боль, загнанная глубоко внутрь этим невероятным днем и этой тишиной, вдруг напомнила о себе – не криком, а глубоким, ноющим эхом в костях, в позвоночнике. Но это было где-то далеко. Не важно.
Он взял ее руку. Она была еще теплой. Он поднес ее к своим губам, коснулся костяшек пальцев легким, почти невесомым поцелуем. Потом медленно, с бесконечной нежностью, положил ее ладонью вниз себе на грудь, поверх сердца. Его рука прикрыла ее сверху, как бы удерживая этот последний дар близости.
— Подожди… минутку… Анечка… Я… сейчас…
Он наклонился вперед, превозмогая тупую волну боли, накрывшую спину, и коснулся губами ее лба. Кожа была прохладной, гладкой, как фарфор. В этом прикосновении была вся нежность, вся ярость, вся безнадежность и вся бесконечность их короткой, вечной любви.
Потом он откинулся на спинку кресла. Его рука по-прежнему лежала поверх ее руки, прижатой к его груди. Где под ладонью билось его собственное, уставшее сердце. Он нашел ее взгляд в темноте – хотя ее глаза были закрыты, он знал, что она здесь, в этой последней точке их совместного пути. Он глубоко вздохнул, вбирая в себя тишину комнаты, запах лекарств и едва уловимый аромат ее волос. Потом закрыл глаза. Не чтобы спать. Чтобы увидеть «Их» звезду. Яркую, нерушимую, зовущую в бесконечность космоса, о котором он так любил говорить. Он сосредоточился на ее свете, воображаемом, но ярче реального. Он почувствовал, как боль окончательно отступает, растворяясь в этом свете. Как легко становится дышать. Как границы тела стираются.
В дверь тихо постучали. Потом она беззвучно приоткрылась. Сестра Мария, с фонариком в руке, прикрытым ладонью, чтобы не будить спящих, осторожно заглянула в палату. Ее взгляд скользнул к креслу у окна. Она увидела силуэты: Аня, склонившаяся на плечо Макса, и Макс, откинувшийся назад, его рука лежит на ее руке, прижатой к его груди. Картина странного, трогательного покоя.
Сестра Мария сделала шаг внутрь, намереваясь тихо проверить пульс, состояние. Ее движения были выверенными, осторожными. Но что-то в этой тишине, в абсолютной неподвижности фигур, заставило ее замереть. Она подошла ближе. Свет фонарика, все еще приглушенный, упал на лицо Ани – мирное, бледное. Потом на лицо Макса. Оно тоже было спокойным. Слишком спокойным.
Она инстинктивно поднесла пальцы к запястью Ани. Ничего. Только прохлада кожи. Потом, с замирающим сердцем, осторожно прикоснулась к шее Макса, ища пульс. Ничего. Абсолютная тишина под кожей. Ни трепета, ни биения. Его рука, лежавшая поверх руки Ани, была тяжелой, безжизненной.
Сестра Мария отдернула руку, прижав ладонь ко рту. Не для крика. Чтобы заглушить внезапный, беззвучный стон, вырвавшийся из груди. Она стояла так несколько мгновений, глядя на них. На двух подростков, ушедших из жизни тихо, почти одновременно, держась за руки, в кресле у окна, за которым горел последний огонек в окне соседнего корпуса хосписа. Этот огонек вдруг погас. Как будто кто-то выключил последнюю звезду в их маленькой, темной вселенной.
Тишина после этого погасшего света стала абсолютной. Вселенской. Сестра Мария не позвала никого сразу. Она медленно опустилась на колени рядом с креслом, скрестив руки на груди. Ее губы шептали беззвучную молитву, а по щекам текли слезы – не только горя, но и смирения перед этой странной, трагической, почти святой красотой их совместного ухода. Без суеты, без криков, почти мирно. В темноте, где только что погас последний свет.
