Все мои книги здесь. Мой Дзен
Пёстрая пьяная толпа двинулась к метро. Со стороны это выглядело, будто в город высадился апокалиптический десант из падших на Землю демонов и чертей. Грязь, торчащие на головах, как у дикобразов шипы, выжженные раствором хлорки знаки анархии на рваных одеждах, незримые печати Сатаны — «666» — на прыщавых лбах. С минуты на минуту ожидается проезд по небу огненной колесницы, в которой Архангел Михаил грозно сдвинет брови и, взмахнув десницей, подаст знак небесному воинству оросить этот мерзкий городишко — Moskow City — метеоритным дождём. Струи раскалённой лавы падут на беззащитные плечи его жителей, как татарские стрелы. А из динамиков встроенных в золочёные бока колесницы понесётся рёв гитары вперемешку с воплями Джонни Роттена: «God save the Queen and her fascist regime!!!»…
У ларьков и магазинчиков толпа начинает дробиться на мелкие сегменты — народу охота догнаться алкашкой. Возле одной из винных точек я замечаю двоих, что стреляли деньги на билет.
— Буду… — сказал я, протягивая заготовленную двадцатку.
Внутри к нам прилип ещё один. Странный. Представился Валерычем. На вид лет 35. С рыжими усами и чуть заикается. Куртка изрисована символикой группы «Metallica», на лацкане значок с В. Цоем. Глаза ввалились внутрь его лица. Словно неведомый узник тела поставил на изнанке черепа два засоса. То были глаза пожилого актёра, прославившего себя в сериалах и шумных театральных постановках на злобу дня. По ночам, когда в не задёрнутое окошко падает свет Луны и старческая жажда сушит гортань, он встаёт с одинокой постели, бредёт в ванную и, похлебав из-под крана воду частыми пригоршнями, замирает глядя на отражение в зеркале. Изучает поры, бежит по бороздкам на коже, забирается в гулкие прорехи лица и вдруг безоглядно понимает, что просрал жизнь впустую. Потратил её на тухлое кривлянье, питаясь ролями, как гриф-падальщик. На потеху ярмарочной толпе, вместо того чтобы жить свою. От начала и до конца. Петрушка-однодневка. А теперь он застыл на финальном пит-стопе, как капля на краю полного стакана, грозящая тяжестью слизнуть за собой плёнку натяжения, создавая тем на столе мелкую катастрофу. В том то и дело, что МЕЛКУЮ. Промокнул салфеткой — и сиди себе дальше, наблюдай за пределами летнего кафе: свежие девки в коротких юбках цокают каблучками по площади, ароматы цветущих деревьев, ворчанье прилипших на тенте над головой голубей… У некоторых людей судьба будто с младенчества живет на лице. Имя ей — Глубокая Жопа. И ни сойти с неё, ни свернуть по прямой кишке ближе к свету.
Смеркалось. Распивать решили во дворике возле детской площадки. Упали прямо на землю, у подставивших небу ржавые хребты «гаражей-ракушек». Земля вся в бутылочных осколках и окурках. Дети барагозят. Дома со всех сторон наблюдали за нами недрёмными жёлтыми оками. В оках пульсировали и туда-сюда, иногда пропадая, редкие силуэты. Жители-зрачки.
— Никогда больше на Летова не пойду, — заявил категорично тот, что завел себе на футболке рассадник опарышей. Звали его Игнатий (кличка?), 25 лет, нигде не работает, с матерью из-за этого скандалит.
— Ага… чмошник он, — покивал вихрастой башкой, соглашаясь, второй мой знакомец похожий на Вишеза (кличка Керс) и опрокинул в глотку из одноразового стакана дозу гари.
Минут через 15 все изрядно закосели. Валерыч, как и ожидалось, оказался из хилых. Он отвалился навзничь и валялся на окурочно-бутылочной подстилке, как довольная высокогорная горилла, съевшая для тепла в морозную ночь своих экскрементов. Крутил в воздухе согнутыми в локтях руками и что-то напевал себе под нос.
— Чё за хуйня в мире творится? — задался риторически-философский вопросом Игнатий, — Летов продался, как скот… мелкие эти довольны — по сцене прыгают… настоящих панков в Москве совсем не осталось. Все панки Москвы здесь.
Я мысленно погладил себя по голове, решая не уточнять географию своего постоянного (до сего дня) проживания.
— Фотки хотите посмотреть? — спросил он, доставая из-за пазухи бумажник. — Это я с Русланом Пургеном на концерте. Он сам по Новому Арбату шастает, деньги стреляет — не работает нигде.
Группа «Пурген» до определённого времени считалась в нашей стране чуть ли не аутентичным образчиком западного классического панка, как он есть. По одежде, по саунду, по поведению в реальной, внесценической жизни. Естественно, года через три успешно продадутся и они, и их даже станут показывать в передаче для тинэйджеров «До 16-ти… и старше» на Первом телеканале.
Внезапно в арке ведущей во двор были замечены две идущие вразвалочку и блестящие кожаным флёром фигуры. В руках их лениво болтались чёрные эбонитовые «демократизаторы».
— Менты… — констатировал я вслух.
Эти шакалы всегда бегут на запах водки. К счастью, всё уже кончилось и тварям не перепадёт ничего кроме наших бренных тел. Разве что они вставят нам в задницы по клистирной трубке и попытаются отсосать водку из них.
Игнатий спрятал назад за пазуху фотографии. Я торопливо заныкал последнюю сотку рублей из кармана штанов в носок на ноге.
И почему этот их извечный вопросец звучит как радостный перезвон колокольцев на свадебной упряжке?
— Да устали после концерта, отдыхаем… а чё нельзя что ли?
— Из карманов достаём всё.
Все послушно встали на ноги. Кроме Валерыча. Приводя себя в вертикальное положение, он на миг потерял контроль, и его центральная нервная система дала осечку. Грохнулся на четвереньки.
— Та-а-ак… — смешливо протянул один из служителей закона и нравственности. — Один кандидат есть.
— Да отстаньте от него — устал человек, — вступился за Валерыча Игнатий.
— Разберёмся, — сказал второй мент и неторопливо стал перелистывать наши паспорта. На моём запнулся.
— Не знаю, бумажка просто… — ответил я ему с тревогой наблюдая за его рыхлыми пальцами, теребящими какой-то бумажный комочек, который застрял в прорехах моего бумажника.
— Да, нет… он не наркоман, — подал голос Керс, — мы тут просто… водку пили…
Мент разочарованно вгляделся в бумажку с цифрами какого-то накорябаного телефонного номера. Стал театральным жестом сыщика Глеба Жеглова постукивать себе кошельком по ладони; думу думать. Денег у нас всё равно не было — смысла вызывать нам персональное ментотакси тоже нет. Глаза его смотрели в точку на земле, а под козырьком серой кепки кипела мысль.
Сейчас он смахивал на американским кришнаита, который у себя в Штатах пол жизни косил под аскета, жрал одну горстку риса в месяц, прочёл от корки до корки Упанишады с Бхагаватгитой и, наконец, решился навек поселиться в индийском ашраме. И вот он стоит на его пороге терзаемый смутными сомненьями: то ли повертать назад к кабельному телевидению, макдональдсам и Голливуду, которые всё ж какие-никакие, а его культура, корни и Родина (мать её растак!), то ли до гроба заточить себя в каменной келье с вшивым индуистским садху. Садху ещё — не дай Будда! — окажется гомиком, и станет, пользуясь приближенным к горним сферам положением, поёбывать его по святым праздникам. А потом и просто — от скуки. Да и вообще, там, за океаном, всё казалось воздушным, одухотворённым, а здесь вона… жара, болезни заразные, мухи кусачие, грязища, вонища, без одежды шландают. Не вернуться ли назад, под крылышко дяди Сэма?
— Ну и какой смысл нас забирать? — решил я перехватить у мента инициативу, — Вам от нас толку никакого. Ну, подумаешь, водку пили. Было бы лучше, если мы понадевали малиновые пиджаки, побрились наголо и пошли магазины грабить или народ на улицах ебашить? Мы ж не наркоманы. Просто устали после концерта… Мы же нормальные русские люди. Братья ведь мы… — выбрасывал я слова в грудь менту, словно Ленин на броневике во время митинга.
Моя тирада выглядела в данной обстановке нелепо. Будто бы я обнажил в улыбке волосатые зубы.
Я просто представил, как нас сейчас отвезут в отделение, а там чёрти сколько продержат, да ещё по почкам отмудохают так, что месяц кровью ссаться… словом, решил слегка прозомбировать слуг закона. Кашпировский и Алан Чумак в одном флаконе…
Мент странно на меня посмотрел, вспомнив о чём-то своём, потаённом, из детства. Молча вернул мой бумажник и пошёл назад в арку. Второй бросил под ноги окурок, который сосал на протяжении экзекуции. Внёс в мусорный орнамент на земле последний штрих. Ушёл следом.
В воздухе посветлело. Мой рейтинг среди собутыльников скакнул вверх. Они стояли в таком же трансе, как и менты. Лишь Валерыч обретался где-то в инфернальных сферах на уровне колен. Взяв его с двух строн за подмышки, мы споро двинули к метро.
Турникет на станции прошли, разжалобив сердобольную бабушку-контролёра. В вагоне упали на ободранное сиденье мясным клубком, то и дело поддерживая норовящего клевать пол при торможении Валерыча. Ко всему привычные в отвратном мегаполисе редкие пассажиры бросали в нас укоряющие взгляды. На сиденье напротив дремал просветлённый боддисатва — обоссаный бомж без руки.
Вызнав с трудом у Валерыча его станцию, высадили его полутруп. Керс, провожая взглядом его бредущую по платформе, сгорбленную фигуру, сказал:
— А ты клёвый… — и лизнул языком замызганное стекло. Мы с Игнатием инстинктивно повторили жест, модный в тот год в молодёжной среде — сползли нашими пятернями по стеклу, как Кейт Уинслет в фильме «Титаник» после того, как Леонардо Ди Каприо ублажил её оргазмом. Ещё один человек промелькнул и исчез в спектакле моей жизни навсегда, подумал я.
— У тебя ночевать-то есть где? — спросил Игнатий, перекрикивая шум электрички, когда мы выгрузили и Керса.
— Поедешь со мной в Ясенево. Это жопа такая. Я там живу. Домой не поведу — мать ругается. Отведу к бомжам в один подвал. Там переночуешь. Нормально?
— Я бы ни за какие деньги не поехал, — сказал он, мотая поникшим — будто лопух в закатных лучах — ирокезом.
— М-м-м… я тоже… больше никогда…
В подвал нужно было пробираться через отверстие коллекторного люка в ста метрах от девятиэтажки, где меня намеревался поселить Игнатий. Протиснувшись в узкое чугунное чрево, мы согнулись в три погибели, и стали продвигаться вперёд в полной темноте. И правда… жопа это Ясенево.
Игнатий ступал впереди, освещая путь зажигалкой, которую то и дело приходилось гасить, чтоб не ожечь пальцы. Мне от этого было ни жарко, ни холодно. Я шёл ничего не видя, уткнувшись лбом в его спину, а руками держался за стены, дабы не сверзиться в говняной ад — балансировал ногами на двух трясущихся железных трубах. Трубы несли москвичам хлорированную влагу. И наоборот — избавляли их от отходов жизни.
Пока мы продвигались, Игнатий, как опытный риэлтор, расписывал достоинства моего будущего жилища.
— Этот наш подвал даже в криминальной хронике показывали по телику. Здесь раньше другие бомжи обитали. Парни жёсткие: поссорились по пьянке, двое убили одного — 27 ножевых ранений. Потом ещё глаза у него выкололи. Но их всё равно нашли. Сами проболтались где-то, тоже спьяну. Но ты не боись, те, к которым идём, нормальные. Я их давно знаю. Они не криминалы, просто бабки на улице стреляют — на пожрать, на водку.
Тут я вспомнил, что на мне вполне себе приличный кожаный пиджак, из-за которого, будь я бомжом, сам кого хочешь укокошил. Сторублёвка, опять же, в носке…
Забрезжил электрический свет. Мы спрыгнули с труб на твёрдый бетон и, пройдя пару пустых помещений, оказались в «номерах». Номера были люксовые. На полу стоял, непонятно каким образом, затащенный сюда диван, на котором валялось двое спящих, обёрнутых в чёрные фуфайки. Один персонаж сидел.
Рядом лежали две поролоновые подушки со стёртой подчистую обшивкой. Видимо, сидячие места для гостей. Посредине стоял деревянный ящик накрытый газетой. На газете томилась недогрызенная палка варёной колбасы с ярко-кислоными пятнами зелени, перца и кусочков чего-то генно-модифицированного. Возле — початая бутылка водки и пирамида из пластиковых стаканов. «Хотя бы не человечина…» — мелькнула мысль.
— Я вам постояльца привёл, — сказал Игнатий сидячему, одновременно пожимая его руку. — Не обижайте, он нормальный чувак. Переночует. Просто он из Твери на концерт приехал. Я завтра утром приду проверю живой или нет, ага?
— Пучком всё будет, не ссы. Говоришь нормальный, значит, не обидим, — сидячий осклабился и отсканировал меня глазами. Я — его.
Лет ему было за тридцатник. Жизнью тёртый. Чего нельзя сказать о его одежде: щёгольские туфли «под крокодила» на ногах, джинсы с неприметной дырочкой на левом колене, рубаха-ковбойка и турецкая рыжая куртка. Знаю, что турецкая, ибо у самого была одно время такая.
— Серёга, — представился он.
— Жрать хочешь, Тимоха? Водку вот пей. Пацаны спят уже. Устали после работы, — кивнул он в сторону спящих. — А ты-то, Игнатий, бухнешь? — обернулся он к провожатому.
— Я домой. Тоже устал, — ответил мой благодетель, — Ну как? Договорились? Не обижайте пацана. — Игнатий пожал нам ладони и исчез в темноте.
— Да не тронем, иди-иди уже, — буркнул Серёга.
— Ты сам тут разбирайся — ешь, пей. А я отваливаю… — сказал Серёга и, в самом деле, откинулся к стене. Через минуту он уже сопел, свесив из губ клейкую нить слюней.
Я махнул немного водки и откусил кусок колбасы.
«Не так уж и плохо. По крайней мере, не холодно, вонь в подвале терпима, люди вокруг интеллигентные: глаза пока никто не выколол. На улице хуже. Только лампочка сильно слепит. И куда меня опять угораздило втесаться? Поехал не знаю куда, не знаю зачем, а суть-то одна и та же. Что там, что здесь. От себя не убежишь. Везде человек это жалкая вошь и дрянь. Везде он обслуживает три своих сакральных дырки — задницу, передницу и рот. В этом старик Фрейд прав. Религии эти, культуры, музыки — всё наносное. Никто ничего не понимает, хоть обчитайся Платона с Кантом. Все мы в Жопе-Матрице. От перемены мест слагаемых и разлагаемых сумма не меняется. И кумиры эти, пока сидишь у себя в провинции, в норе, как премудрый пескарь, кажутся идеалами. Вон как Летов со сцены сигал — прямо Майкл Джексон! И суть человеческая точно не в одёжках является. Те, что лежат сзади, кожей ловишь их дыхание (а вдруг мочканут?), — считай, святая „Троица“ Андрея Рублёва. Серёга этот у них за бригадира — наряды на работу раздаёт, за порядком на точке отъёма денег у сердобольных граждан следит, потому и одет лучше. У низших чинов — опорки, униформа по-нашему, по-цивильному. Всё как у людей. Только мерила успеха разные. На водку с хлебом хватает, — значит жить можно! И жизнь их бомжовская течёт, продолжается. И нет в ней, так же как и у „нормальных людей“, ни цели явной, ни чёткой стратегии с тактикой…»
Сон не шёл. Я встал и, разложив подушки впритык друг другу, попытался соорудить из них лежак. Никто из моих сожителей не шелохнулся. Я лёг на подушки и отвернулся к стене, чтобы свет лампочки поменьше ел глаза. Вся стена сплошняком была обклеена рекламными газетами. Похоже, это заменяло бомжам обои. Для красоты. Прямо перед носом висел листок с объявлениями, предлагавшими туры за границу:
ОТЛИЧНЫЙ ПОДАРОК ДЛЯ ЛЮБИМОГО ЧЕЛОВЕКА —
Романтично — Париж, Венеция, Прага.
Шикарно — Шри-Ланка, Доминикана,
Экономично — Египет, Турция, Таиланд.
Да уж… у меня тут Сейшелы. Обоссанные диванные подушки — великолепно сконструированный шезлонг. Зудящая 60-тиваттная лампочка как тропическое солнце, а спящие бомжи — это угнетённое белокожими конкистадорами туземцы. Вместо практикуемых до завоевания — охоты и собирательства — изображают перед туристами в шортах ритуальные танцы и попрошайничают. Изредка промышляют мелким воровством.
Неплохое путешествие подарил я себе, любимому.
Поворочавшись с часа два на неудобных, вечно норовящих разъехаться подушках, я решил бежать. Пусть Игнатий с бомжами сам разбирается. Спасибо ему, конечно, за приют… но всё это как-то тошнёхонько… и непонятненько…
Прости, Игнатий, но надо мне с собой разобраться. И в этом ни ты, ни эти ребятки мне не помощники. Кем я буду в этой Москве через месяц, если останусь? Таким же гонимым судьбой аутсайдером? Я пока до этого не дозрел. Если и бежать от цивилизации, то куда-нибудь в глушь, к медведям со старообрядцами. Или в монастырь (женский!). Но никак не в самое её логово, точнее, на задворки этого логова, — побираться у тех, кого презираешь. Так что звиняйте… — удаляюсь по-английски.
Обратно полз в кромешной темноте. Зажигалки у меня не было, поэтому разок прогулялся по трубам вдвое больше положенного — пока не упёрся в тупик. Запаниковал. Решил, что свернул не туда и теперь мне придётся сидеть в коллекторе неделю. Пока не сдохну от голода, а мой труп не сожрут кровожадные крысы. Двинул назад. Но теперь уже вскидывал голову кверху в надежде заметить свет уличных фонарей. Получилось: минут через пять увидел дырку колодца и нарисованное в ней звёздное небо.
Побродив полчаса по глухим спальным дворам с силуэтами бродячих собак, потыкавшись в подъезды, забаррикадированные железными дверьми с домофонами, нашёл открытый. Поднялся в лифте на девятый этаж и улёгся на лестнице. Кто-то оставил у мусоропровода бутылку с глотком пива. Понюхал, что не моча — выпил. Попробовал заснуть. Но был спугнут голосам. Громко споря о чём-то в лифте, — мужик да баба — поднимались ко мне, на девятый. Ретировался по лестнице вниз и, решив не искушать судьбу (вдруг ментов позовут? А общаться с ними два раза — это перебор!), выскочил на улицу.
Холодало. Начал задрыгивать в своём тощем пиджачишке, и пошёл на свет ночного павильона. Одинокий мотылёк, уставший одиноко мотыляться по жизни. Прошёл мимо бильярдной. Большие витрины занавешены поперечинами жалюзи, сквозь которые чернели силуэты игроков с киями наперевес. Типа австралийские аборигены. с копьями, измазанными ядом безделья. Круглосуточные охотники за забвеньем, выхваченные безо всяких поблажек из тьмы жёлтыми треугольниками света. Возле барной стойки восседала на высоком стульчаке хохочущая во всё горло мадама. Бармен колдовал со стаканом и полотенцем у себя в промежности, нёс околесицу в её адрес. Счастливые…
В павильоне, похожем изнутри на аквариум, тихо сопела полная продавщица в бьющем глаза голубом переднике. Подле кассы мужик, устремивший взгляд к стеллажу с водкой. Я аккуратно, как угорь, не мешая его думам, просочился к прилавку. Вывел из транса тётку — постучав костяшками пальцев по фарфоровому блюдцу для денег — «кусок сыру этого дайте, пожалуйста».
вышел снова на воздух. Присел на ступеньки и стал грызть. Через минуту явился и мужик. С пузырём.
Мужик выудил из кармана два пластиковых стакана — разлил, сел рядом.
— Ты чего ночью-то шароёбишься? Не местный?
— Ага… на концерт приезжал. Из Твери. Жду, когда метро откроют.
— А я собаку выгуливаю. Жена в отпуске…
Он засунул два пальца в рот и громко свистнул во тьму. Оттуда выбежала немецкая овчарка, по всему, весившая мегатонну. Кожаный поводок волочился за ней по земле. Лизнула мужика в нос, уткнулась языкастой пастью в пах. Зажмурила глаза. Мужик почесал псине за ухом.
Выпили половину, когда из-за угла вышла сгорбленная фигурка какой-то бабёнки. На бабёнке болтались растянутый до колен свитер ручной вязки и потёртые джинсы. Волосы — вялыми лохмами, а руки она от холода скрестила пред грудью. Или перед местом, где она должна быть.
— Здрасьте… — улыбнулась та тощей улыбкой.
— Со своим подралась… — баба глянула из-под чёлки, засветив на секунду припухлость на скуле. Фингал у неё заиграет завтра полновесной радугой-дугой.
— Он опять вмазанный пришёл?
— Да, нет… я уже давно… нет… полгода уже, — было видно, что мужик наступил на больное.
Но его уже понесло, и по горячечному блеску в его похотливых глазках я понял, что супружеская кровать без жены не заплесневеет.
Я встал и, не прощаясь, зашагал к горящей у входа в метро букве «М». Мужик подхватил мой стакан и стал наливать. За спиной заполоскал тоненький, забитый внутрь слабого тела, смешок. Бывших джанки не бывает — бывают до смерти напуганные.
В Твери, сойдя с первой электрички, я завернул в ближайшую парикмахерскую. Подождал пока из мужского зала не выйдет пожилой мужичок: Карлик Нос с панкреатитным хлебалом. Он встал перед зеркалом в холле и стал оглаживать редкие волоски металлической расчёской. По виду — строительный прораб или главбух.
Я плюхнулся на нагретое его ягодицами кресло.
За те две минуты, что парикмахерша лишала меня побывавшего в передрягах «ирокеза», она не промолвила ни слова. Только под конец, забрав деньги и сметая в красный пластиковый совок мёртвые комья, спросила с сельской негой:
— Кто тебя так обкарнал-то, касатик?
— Мои друзья… — усмехнулся я.
