Другие места свободны. Полукомплект.
Пытаюсь сосредоточиться на себе – что я здесь делаю? Для этого нужно понять, кто я, а это тоже неизвестно. Паника медленно наполняет меня, как пенное пиво пятничный стакан. Не иметь совершенно никакого представления о своей личности - со мной определенно такое впервые. Но если я ничего о себе не знаю, то как могу судить? Вдруг для меня такое состояние – норма?
Очкарик пристально смотрит на руку Бульдога. У того из-под манжеты выглядывают часы. Дорогие, как час с валютной куртизанкой в Монте-Карло во время гран-при Монако.
- Простите, - мягко спрашивает очкарик, - вы не подскажете, который час?
Бульдог надменно смотрит на очкарика.
- Ты спрашиваешь меня, который час, - медленно произносит он, - но ты делаешь это без уважения.
- Простите еще раз, - негромко повторяет очкарик. Но не отводит глаз, смотрит так же прямо, хоть и добродушно.
Бульдог не собирается сам смотреть на часы, но показывает циферблат очкарику, протягивая руку, будто для поцелуя.
Тот прилежно пялится на кругляш со стрелками, но у меня нет точной уверенности, что он смог определить по ним время.
- Благодарю вас, - сдержанно отвечает он.
В разговор включается «седой лев».
- Вовсе не обязательно благодарить за время, - говорит он. -Да, время конкретно, но оно индивидуально для каждого из нас, являясь абсолютно нематериальным, притом воздействуя на любую материю.
Тоже мне умник. В пеструю же компанию мне довелось попасть.
В это время мужчина в клетчатой рубашке громко пукает. От этого он просыпается. Недоверчиво осматривает присутствующих. Кажется, он удивлен не меньше меня, для него всё происходящее такой же сюрприз.
- Маркс. Карл Маркс, - протягивает ему руку «седой лев».
- Сон, - пожимает руку «клетчатая рубашка», - Карл Сон.
Теперь я могу разглядеть его помятое лицо, но это мало что мне дает – оно какое-то странное, вне возраста. Можно дать ему пять, а можно восемьдесят. Сколько ему на самом деле – большая загадка.
- В меру упитанный мужчина в самом расцвете сил, - скромно добавляет Карл Сон, будто отвечая на не заданный мной вопрос.
- Карло, - виновато улыбается очкарик, - папа Карло.
- Чей папа? – интересуется Маркс.
- Одного мальчика. Деревянного.
- Мальчиками надо делиться, - промежду прочим сообщает Бульдог.
- А дупло у него есть? – отчего-то спрашивает Карл Сон.
- Дупло у него, разумеется, есть, - отвечает Карло, - я может быть и плохой шарманщик, но хороший столяр. Только мальчика моего вы не получите, мистер…
Он вопросительно смотрит на Бульдога.
- Корлеоне, - произносит тот, - Вито Корлеоне. Но вы можете называть меня Дон.
- Дон, - весело произносит Карл Сон, - Дон Дигидон.
Вито Корлеоне хмурится. Кажется, это совсем не то, что ему хотелось бы услышать. Бульдожьи щеки подтянулись, как мошонка престарелого стриптизера на сквозняке.
В воздухе чувствуется то особое напряжение, когда ставкой становится человеческая жизнь, но хозяин этой жизни не столь чуток к происходящему.
- Дон Спиридон, надул в бидон, - продолжает упражняться в рифмосложении Карл Сон.
- Довольно, - поднимает руку Карл Маркс. Рука у него большая, убедительная. – Давайте перейдем к делу.
Вот оно что, мы тут, оказывается, по делу.
- Нас пятеро, - продолжает Маркс, - и кто-то должен умереть. Кто-то один, чтоб четверо остальных жили.
- Мне нельзя умирать, - пожимает плечами Карло, - у меня есть сын, а я его папа. Мы, стало быть, семья.
- Семья – это святое, - задумчиво молвит Корлеоне. – Но можно ли считать семьей деревянного сына?
- С точки зрения материализма, - чешет седую бороду Маркс, уточняя, - диалектического материализма, выходит, что коль деревянная кукла способна к принятию самостоятельных решений, к восприятию мира и преобразованию его в собственное мнение – а продать азбуку – это смелое решение, хоть и недальновидное, таки да, его можно считать человеком.
- А лучше ли он собаки? – спрашивает вдруг Карл Сон, спрашивает дерзко, с вызовом, но безлично, в пустоту, не обращаясь ни к кому конкретно. И добавляет туда же, - ибо кто не лучше собаки, тому и жить незачем.
- Я бы мог умереть, - заявляет Дон Корлеоне, - но я не люблю смерть. Я бизнесмен, а не мертвец.
Звучит разумно. Он начинает мне нравиться.
- Бытие определяет сознание, - отвечает Маркс. – Если б за этим столом мы все сидели мертвыми, для вас это было бы вполне естественным, и вы бы тоже хотели умереть.
- Но я не хочу, - говорит Корлеоне.
- И это проблема, - вздыхает Маркс.
- А может быть, вы? – обращается папа Карло к Карл Сону.
Начинаются просто какие-то войны Карлов. Карловы Вары, если допустить вольный перевод.
- Я люблю варенье и шалости, - сообщает Карл Сон, неожиданно вперив взгляд в меня. И кажется, этот извращенец думает сейчас не о варенье.
- То есть все то, что вы уже когда-то пробовали, и вам понравилось больше всего остального? – уточняет Маркс.
- Я лучший в мире пробовальщик всего остального, - рдеет Карл Сон, - но варенье и шалости – моя слабость.
- Но если вы не пробовали умирать, - оглаживает бороду Маркс, - то не можете быть уверены, что вам это не по нраву.
- Я бизнесмен, а не мясник, - обращается к нему Корлеоне, - но, если попросишь, я могу отрезать твою голову и подкинуть кому-нибудь в постель.
Карл Сон, кажется, обдумывает предложение всерьез. Однако затем отрицательно качает головой.
- Если меряться мальчиками, у меня тоже такой есть, - наконец произносит он. – Сванте Свантесон, он же Малыш. Хотите, покажу своего Малыша?
Он шарит под столом руками. Теперь время всех остальных отрицательно качать головой.
Карловы Вары на глазах превращаются в Карловы Воры. Любой из этих Карлов мог украсть у Клары кораллы, девственность и будущее. Этот вечер определенно не будет томным.
- А вы что скажете, мадам? – произносит вдруг Карл Маркс, уставившись на меня.
Это лаконичное «мадам», хлесткое, как брошенная в лицо перчатка, из которой забыли вынуть руку.
Я впервые опускаю взгляд на свои пальцы – они с кричащим маникюром и явно женские. А еще они черные. Я негритянка. Негритянка, Карл!
Это необычное состояние, но лучше так, чем смерть. Нет, я не собираюсь сегодня умирать. Тут же приходит облегчение – правила системы непостоянны, но сейчас они таковы, что черная женщина в компании белых мужчин находится в самом выигрышном положении, когда требуется кто-то на роль жертвы. Система сама защищает меня. Аккуратно, как бы невзначай трогаю свою грудь, пытаясь разобраться, торпеды или колхозницы.
Затем опускаю руки ниже и тут же отдергиваю их, чуть не вскрикивая. В моих штанах что-то среднее между водопроводной трубой и бейсбольной битой. Я черный трансгендер. Бинго! Толерантная индульгенция и абонемент в завтра.
Продолжая покерную аналогию, у меня флеш роял.
- Понимаете, - говорю я, и удивляюсь собственному голосу, - оценить по достоинству смерть сможет лишь тот, кто жил по-настоящему.
- Да, да, - соглашается Маркс, - а по достоинству оценить жизнь может лишь тот, кто как следует умер.
- Но что вы на самом деле об этом думаете?
На самом деле меня начинает пугать мысль о том, что все они – детища иных систем, в которых совсем другие нормы этики и морали, и, покажи я член, они упрячут меня в цирк уродов, а вопрос, кому быть убитым во благо человечества, вообще не будет стоять.
- Я думаю, что жизнь – единственное, что по-настоящему есть у человека. И раз уж мы решили забрать ее у одного из нас, он должен отдать добровольно.
- Тогда на меня не надейтесь, у меня сын, - на всякий случай напоминает Карло.
- Да что ты заладил – сын, сын?! – Впервые повышает голос Вито. – У меня пятеро детей и два Оскара.
- Моя жизнь давно уже не принадлежит мне, - пожимает плечами Маркс.
- Нет, у меня, конечно, есть десять тысяч жизней, и я бы мог пожертвовать одной, - начинает рассуждать Карл Сон, - но вдруг я просто патологический врун?
Мне нужно чем-то парировать, накидать аргументов на чашу весов ценности моей жизни, но голова гудит, как в жутком похмелье, с той только разницей, что вне памяти оказался не вчерашний вечер, а вся прошлая жизнь.
Делай, что можешь, с тем, что имеешь, там, где ты есть, говорил старина Делано. Оглядываю свои пустые ладони – негусто, но это все, что у меня есть. В принципе, сегодня отличный день, чтобы так и поступить.
Они вчетвером смотрят на меня.
Что, если я рожден… рождена… в общем, мне суждено было родиться для того, чтоб сегодня спасти этих четверых, с которыми никогда раньше не доводилось встретиться, и вряд ли доведется впредь?
За моей спиной во мраке прямоугольник двери, в которую должен выйти избранный.
- Прощайте, господа! – говорю я, поднимаясь. Стул отъезжает с противным скрипом. Карл Сон потирает потные ладошки. Карло смотрит на меня сочувствующе. Маркс утвердительно кивает головой, а Корлеоне прикрыл глаза в полудреме.
Отчего-то так легко идти против системы, когда она будто создана защищать тебя. Это никакой не подвиг, это не труднее, чем почистить зубы или высморкаться с балкона.
Я вдруг вспоминаю, как меня зовут, это знание приходит само, как отставший пассажир, догнавший поезд на следующей станции.
Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.
Я иду, и мои большие черные груди колышутся в такт каждому шагу, а причиндалы, как язык колокола, бьют по коленям.
Только вот теперь я не тот, кем был несколько мгновений назад. У меня есть прошлое, а значит и будущее. Мне незачем умирать. Нужно только вернуться за стол.
